Международная конференция«История детства как предмет исследования: наследие Ф.Арьеса в Европе и России». Общий обзор

М.В.Тендрякова,
К.и.н.,
С.н.с. Центра азиатских и тихоокеанских
исследований ИЭА РАН;
доцент Учебно-научного Центра социальной
антропологии РГГУ.

(Пленарное заседание; Секция 1а. История детства в России и Европе: наследие и перспективы; Секция 2. Возрасты детства и традиции воспитания. Этология и этнология детства; Секция 3. Образы детства в искусстве и литературе).

А.Ю. Рожков
Д. и. н.
профессор Краснодарского государственного университета культуры и искусств.

(Секция 1б. История Советского детства: опыт и перспективы исследования)

Публикация А.Ю. Рожкова о конференции 

Международная конференция«История детства как предмет исследования: наследие Ф.Арьеса в Европе и России»
Общий обзор

1-2 октября в РГГУ состоялась международная конференция «История детства как предмет исследования: наследие Ф.Арьеса в Европе и России». Организаторами конференции выступили Российский государственный гуманитарный университет совместно с Российской академией образования, Франко-российским центром гуманитарных и общественных наук и Российским гуманитарным научным фондом.

Конференция  открылась Пленарным заседанием и продолжила свою работу в четырех секциях: «История детства в России и Европе: наследие и перспективы», «История советского детства: опыт и перспективы исследования», «Возрасты детства и традиции воспитания. Этология и этнология детства», «Образы детства в искусстве и литературе».

Интерес к миру детства имеет свою долгую и непростую историю. На рубеже XIX – XX вв. существовало самостоятельное направление -  «Педология», - «наука о целостном развитии ребенка», которую интересовало все, от физического развития и детских болезней, до детского творчества. Именно в кругу педологов в 20-е гг появилось название нового направления - child studies. Педологами называли себя классики отечественной психологии Л.Выготский, П.Блонский, М.Басов. Но в 30-е годы это направление подверглось резкой критике. В нашей стране педология была признана «псевдонаукой», и ее постигла участь генетики и кибернетики. В 1936 г. постановлением ЦК ВКП(б) педология была ликвидирована как научная дисциплина, а все наработанное педологами было фактически разгромлено. Развитие ребенка снова стало изучаться отдельно биологией, отдельно педагогикой, отдельно психологией. В отечественной науке междисциплинарные исследования детства перестали ассоциироваться с репрессированной наукой только в последней четверти ХХ века. Тогда в 80-е годы вышел ряд этнографических и социально-психологических сборников и монографий, посвященных взрослению в разных культурах и детству как особой субкультуре. В 1999 г. была переведена на русский язык и вышла в свет знаменитая книга Ф.Ариеса «Ребенок и семейная жизнь при Старом порядке», которая в далекие 1960-е гг дала импульс для появления самостоятельного направления в западноевропейской медиевистике, изучающего эволюцию представлений о детстве и образы детства в различные исторические периоды. В последние годы интерес к «детской тематике» набирает силу. Child studies, некогда бывшие уделом «чистой» науки, сейчас все более востребуются для решения тех новых проблем, с которыми сталкивается наше общество.
С февраля 2007 г на базе РГГУ работает международный семинар «Культура детства: нормы, ценности, практики». Конференция «История детства как предмет исследования: наследие Ф.Арьеса в Европе и России» проводилась в русле этого семинара, и главной ее целью было осмысление научного наследия, доставшегося нам от предыдущих десятилетий, а также представление отечественных и зарубежных исследований детства  как единого научного направления.

Пленарное заседание конференции открыл член-корреспондент РАО, главный научный сотрудник Института теории и истории педагогики Российской академии образования, один из руководителей семинара «Культура детства: нормы, ценности, практики» В.Г. Безрогов, он приветствовал участников конференции и рассказал о ее программе и запланированных мероприятиях.
Далее было предоставлено слово директору Франко-русского центра гуманитарных и социальных наук Жану Радвани, который отметил актуальность обсуждаемой темы, пожелал участникам плодотворной работы, а также напомнил, что Франко-русский центр уже проводил мероприятия совместно с РГГУ,

Директор Издательства НЛО И.Д. Прохорова рассказала, что к изучению вопросов истории и культуры детства ее привел кризис современной русскоязычной детской и подростковой литературы. Она выразила уверенность, что в ходе конструктивного диалога на конференции возникнут новые интересные идеи, связанные с детством.

Научная часть пленарного заседания открылась докладом И.С. Кона (ИЭА, Москва) «От истории детства к истории девочек и мальчиков (гендерные аспекты в осмыслении наследия Ф.Арьеса)». И.С.Кон рассказал о признании монографии Ф.Арьеса  российскими медиевистами в 70-е гг; о влиянии идей Ф.Арьеса на широкий спектр междисциплинарных  исследований, таких как историческая демография, историческая социология, история семьи, психология родительства, история сексуальности, антропология возраста, кросс-культурные исследования детства. И.С.Кон подчеркнул, что Арьес впервые конкретно показал, что детство — не просто естественная и универсальная фаза человеческого развития, а понятие, имеющее сложное, неодинаковое содержание в разные эпохи. Отдавая должное Ф.Ариесу, И.С.Кон  рассказал о новейших подходах к исследованиям детства: если до сих пор ученые смотрели на детство глазами взрослых, то теперь они хотят перевернуть угол зрения, рассмотреть взрослый мир сквозь призму детского восприятия; мир детства рассматривается не столько как продукт социализации со стороны взрослых, сколько как своеобразная субкультура со своим собственным языком, структурой, функциями и даже традициями; одним из главных достижений конца 1980-х- 1990-х годов стало рождение социологии детства (вместо привычной «психологизации»), которая ставит  в центр  социально-экономические, демографические и политические проблемы (доля получаемого детьми общественного продукта, правовой статус детей, отношения между государством, родителями и детьми). Наконец, было сказано о появлении гендерной истории детства, в которой говорится не о детях вообще, а о «двух  культурах  детства» и особенностях социализации мальчиков и девочек, а также появлении boyhood studies, направления, заявившего о себе как об  автоном­ной предметной области в начале ХХ1 столетия.
Как апология истории детства прозвучали слова И.С.Кона: «Людям, не знающим ни истории детства, ни современной психологии развития,  исторические перемены часто кажутся катастрофическими, а единственным средством преодоления социально-педагогических трудностей представляется возврат к идеализированному, по сути дела – воображаемому прошлому, будь то детоцентризм,  отцовская вертикаль власти или жесткая гендерная сегрегация обучения и воспитания. Так что даже  сугубо академическая история детства может иметь важный социально-политический смысл».

 М.К. Любарт (ИЭА, Москва) посвятила свой доклад теме «Историко-этнологическое изучение детства во французской науке: до и после Ф. Арьеса». Она показала прямую связь между спадом рождаемости во Франции в конце 18 в и на протяжении всего 19 в и появлением нарастающего интереса к детям и детству. Первыми об тяжелых условиях жизни детей заговорили священники. Вслед за ними «детская тема» привлекла внимание публицистов, демографов, юристов. Во второй половине XIX — начале ХХ в. дети были “замечены” этнографами и этнологами Франции, которых, среди других сторон уходящей старины заинтересовали традиции и ритуалы, связанные с рождением, уходом за детьми, детский фольклор и игры. Этот этап повышенного общественного (а также семейного и научного) интереса к детям, названный Арьесом «детоцентризмом», продолжался, по его мнению, до последней трети ХХ в. Творчество самого Арьеса пришлось на самый яркий и заключительный момент этого периода. У истории детства не было «периода детства» и первых беспомощных шагов, работа Арьеса, с которого начинается серьезный отсчет темы детства во французской науке — это уже зрелое исследование. У истоков его стоит опыт школы Анналов с ее пристальным вниманием к миру повседневности, семье и частной жизни. М.К.Любарт остановилась на том, сколь плодотворны для науки оказались критика и дискуссии с Арьесом: расширение хронологических рамок исследований детства; смещение акцента с «высокой» культуры на народную; исследование феномена родительства и эволюции материнских чувств; расширение источниковедческой базы и включение в диалог о детстве филологов, философов, этнологов. Все это привело к появлению новых интересных работ и направлений: «антропология школы»; использование медицинских и педагогических  знаний в традиционном быту и формирование концепции детского тела;  изучение проблемного и маргинального детства; отдельным комплексным направлением стало изучение детского законодательства и защита прав ребенка.

Колин Хейвуд (Ноттингемский университет, Великобритания) в своем докладе «Филипп Арьес и историк современной Франции» представил современное прочтение классического труда Ф.Арьеса. Критические замечания в адрес Арьеса (сомнения в том, что средневековье видело в ребенке «маленького взрослого»; что «открытие» детства  и его концептуализация происходят, начиная с 16 в., тогда как многие материалы, незатронутые Арьесом, свидетельствуют об особом отношении к ребенку в более ранние времена;  сведение основных причин изменения отношения к детям к усилиям моралистов и просветителей) – никак не меняет сути, что 50 лет спустя в 21 веке для нового поколения историков, социологов, психологов, работа Арьеса по-прежнему остается отправной точкой для их собственных изысканий. К.Хейвуд отмечает основные направления в исследованиях детства, которые были заложены Арьесом: была пробита брешь в привычном представлении об универсальности детства и его природной сущности и выдвинут тезис, что детство это социальный конструкт, изменяющийся от эпохи к эпохе; было введено понятие долгого детства, в котором есть время на школьное обучение и на игру; но это долгое детство за стенами учебных заведений обернулось утратой детской вольницы и системой детских наказаний, а также отдалением детей от взрослых. Дети все время проводят в своей среде, на своем «острове», и тогда уже в наше время возникает вопрос, адекватно ли готовит такое детство к будущей взрослой жизни?  И к тому же, замечает К.Хейвуд, долгое детство, в течение нескольких веков было уделом только мальчиков из среды «просвещенной буржуазии», и очень медленно распространялось на остальные слои общества. «Короткое» детство, когда неформальное обучение профессиям происходит по ходу дела, среди простого народа было и19 в., а кое-где сохраняется и по сей день. Вторая часть выступления была посвящена новым подходам и новым ракурсам в исследованиях детства, открывающимся, в последние годы: влияние индустриальной революции на изменение института семьи и содержания детства (размеры семьи уменьшаются, экономическая активность выносится за пределы семьи, возрастает роль матери, ослабевают патриархальные устои, ребенок воспринимается как объект заботы и внимания, существенно снижается детская смертность); старая история детства смотрела на детей «сверху вниз» и исследовала не столько самих детей, сколько взрослые представление о них,  новая история детства видит в детях активное начало и пытается предоставить слово самим  детям, последнее становится возможным благодаря введению в оборот принципиально нового круга источников, эго-документов - детских писем, дневников, воспоминаний;  наконец, изменяется сам образ ребенка, он уже не воспринимается исключительно как невинное существо (как это было у моралистов и просветителей), в расчет принимается и детская сексуальность, и ангажированность детей взрослыми темами, благодаря кино, радио, телевидению, и все это дает более полное представление о детях, чем раньше.

Рудольф Деккер (Роттердам, Университет Эразма) в своем выступлении сравнивает историческую судьбу двух авторов, которые внесли большой вклад в исследования детства - «Ян Хендрик ван ден Берг и Филипп Арьес: два первопроходца в области истории детства (Jan Hendrik van den Berg and Philippe Aries: two original writers on the history of childhood)».Французский историк Ф.Арьес до сих пор широко известен, его подход и его идеи  по-прежнему остаются в центре внимания научных дискуссий. Голландский врач-психиатр Ян Хендрик ван ден Берг, напротив, почти забыт, хотя в свое время он был не менее известен, чем Ф.Арьес, и выдвинутые им тезисы столь же горячо обсуждались. Его размышления об «изобретении» детства, а особенно подросткового возраста были представлены в его книге «Метаблетика» (1956) и во многом ход его мысли был аналогичен изысканиям Арьеса. У ван ден Берга и Арьеса много общего, в том числе их простое социальное происхождение, изначально скептическое отношение к ним в научных кругах, их консервативные политические взгляды. Ван ден Берг (род. в 1914) к тому же не был профессиональным историком, он начинал свою карьеру как судовой врач, позже стал профессором психологии в Университете в Лейдене. В своих поздних публикациях он никогда больше не возвращался к теме детства. Постепенно его популярность сошла на нет, и роль, которую он сыграл в становлении истории детства, забылась. Р.Деккер связывает это с его откровенно реакционными убеждениями и поддержкой режима Апартеида в Южной Африке. Тем не менее, как считает Р.Деккер, его вклад в науку должен быть оценен независимо от его политических  позиций.

Доклад О.Е. Кошелевой (ИТИП РАО, Москва) «Филипп Арьес в контексте российских исследований по истории детства» - это, прежде всего непростая история знакомства советских и российских читателей с выдающимся трудом французского автора. В Советской России "детство" не воспринималось как возможный предмет исторического исследования: «Детство здесь было накрепко связано с категорией будущего, но никак не прошлого». Тем не менее, еще во времена застоя, в 1977 г. в  сборнике «Философия и методология истории» была опубликована в русском переводе глава из книги Ф.Арьеса «Возрасты жизни». В 1980 г. в реферативном сборнике ИВИ  Ю.Л. Бессмертный поместил подробный обзор книги Арьеса. Вплоть до 1999 г, когда 40 лет спустя книга Ф.Арьеса была переведена на русский и опубликована, история детства была достоянием узкого круга исследователей. Отечественные историки оказались вне международной дискуссии, разгоревшейся вокруг труда Арьеса, яростной критики и новых изысканий и в итоге вне становления новой исторической субдисциплины. О.Е.Кошелева убеждена, что и по сей день  «в России не существует истории детства». Те исследования детства, что все же есть, относятся в основном к этнографии или к психологии. Но все-таки происходящее «внушает  умеренный оптимизм»: почти 10 лет с 1996 г в УРАО шла работа по созданию архива воспоминаний о детстве, включавшая и сбор интервью, и письменные воспоминаний людей разных поколений. Все больше внимания привлекает к себе советское детство (см. А. Сальникова «Российское детство в ХХ веке: история, теория и практика исследования». М., 2007).  Появилось и множество статей, и главы в книгах, и, что особо отметила О.Е.Кошелева, в РГГУ создан семинар «Культура детства: нормы, ценности, практики», который объединяет вокруг себя людей, интересующихся данной тематикой.

В.Г.Безрогов, рассказывая о «Проекте «История русского ребенка» Николая Рыбникова» - сделал акцент на том, что, не смотря на все идеологические препоны, интеллектуальная история науки интернациональна. Триумфальное шествие книги Ф.Арьеса в 60-х гг было возможно только потому, что в разных странах происходили, хотя и по-разному и с разной скоростью, но аналогичные процессы, приводящие к пониманию историчности детства. Предшественником отечественной истории детства В.Г.Безрогов видит Н.А.Рыбникова (1880-1961), работавшего с конца 30-х гг над созданием Проекта «История русского ребенка» в Психологическом институте. Основной тезис Н.А.Рыбникова: дети разных исторических эпох имеют существенные различия в личностном развитии. Его психологический подход к «динамике психического облика русского ребенка» скорее был ближе к Яну Хендрику ван ден Бергу, чем к Ф.Арьесу. Задачи проекта Н.А.Рыбников видел в изучении становления различных аспектов мировоззрения и социальных представлений у детей и юношества в деревне и городе; в изучении детской речи, в показе динамики психологического облика русского ребенка за последние два столетия и взаимоотношений между поколениями. Исследователь наметил десять типов источников «для характеристики различных поколений детей», особенно выделяя среди них  «человеческие документы», автобиографии и дневники. Интересно заметить, что в начале 1950х гг. историк Жак Прессер впервые вводит в мировой научный словарь термин «эго-документ». Во  второй половине 40-х гг в рамках проекта начался сбор  «школьных документов» и «опросов» детей и взрослых об их детстве, но ни «case studies» школьных учреждений, ни расспросы людей в этот период не могли приветствоваться ни властью, ни самими гражданами СССР. Начатый во время войны сбор воспоминаний детей о военных перипетиях был прекращен еще до наступления Победы и в дальнейшем не возобновлялся. А сам Проект «История русского ребенка» Николая Рыбникова так и не был реализован.

Катарина Кухер (Тюбинген) «Детство в России XIX века: Концепции и подходы» рассказала о возрастающем в последние годы интересе к теме российского детства. Свидетельством тому рост публикаций, появление научного интернет-форума «Культура детства» (РГГУ), а также соответствующие доклады в рамках ежегодных конференций Американской Ассоциации по Развитию Славянских Наук (ААРСН, AAASS). Однако внимание ученых, как внутри страны, так и за рубежом, привлекает в первую очередь советское детство, в то время как XIX век гораздо реже становится предметом исследования (последние работы в этой области принадлежат Катрионе Келли и Алле Сальниковой). К.Кухер удивляет эта диспропорция, поскольку XIX век считается решающим периодом для понимания детства. В России, стране, где в XIX – начале ХХ века происходили значительные политические, экономические и социально-культурные перемены, сравнительные исследования детства до сих пор отсутствуют. Несмотря на то, что существуют работы по отдельным аспектам детства (например, детский труд, миф детства в литературе, сельские школы, сиротские дома, детство как часть истории семьи и т.д.), систематический анализ и формирование концепции феномена детства в России XIX века – остаются неисследованным пространством. В своем докладе К.Кухер представила развернутую перспективу исследования российского детства XIX в., вслед за Ф.Арьесом, стараясь представить, как глобальные изменения в обществе соотносятся с изменениями в образе детства. Она очертила основной круг вопросов и тем, связанных с детством: история детства и история частной жизни, детская комната, уроки, детская одежда; внутрисемейные отношения, дети и родители, дети и другие взрослые; дети в литературе и детская литература; изменение образа ребенка в живописи XIX в.; западные педагогические концепции и их преломление в  российском обществе. Всестороннее рассмотрение по возможности всех аспектов детства надо, чтобы понять, какое значение детство могло играть внутри семьи и вне ее, как детство обсуждалось, представлялось и регламентировалось, и насколько восприятие детства взаимодействовало с ходом XIX века и его переломами.

Катриона  Келли (Оксфорд, Нью Колледж) представила доклад «Культурный «привод» новой идентичности: «открытие детства» и его последствия в Позднеимперскую эпоху». К.Келли показала, что изменения отношения взрослых к детям, описанные Ф.Арьесом, во многом аналогичны тем переменам, что происходили в России в Познеимперскую эпоху, когда заговорили о высокой детской смертности, об отсталости и низком уровне образования, когда детству и воспитанию нового поколения стали уделять значительно больше внимания. Аргументируя появление особого отношения к детству и детям, К.Келли обращается к литературным свидетельствам, упоминает «Детство» Л.Н.Толстого,  страдающего и беспомощного ребенка, который становится центральной символической фигурой у Ф.М.Достоевского. Сама же исследовательница сосредотачивается на изменении детской ментальности в период второй половины XIX- начала XX в., источниками для ее работы выступают дневники,  письма, воспоминания. При этом К.Келли подчеркивает, что Революция 1917 г не стала поворотным моментом в истории российского детства, и что изменения в истории детства не соответствуют привычной периодизации истории. В своем докладе К.Келли приводит фрагменты воспоминаний о детстве и юности, отрывки школьных сочинений с рассказами учеников о самих себе, о запомнившихся событиях, о судьбе своей семьи, детские письма на фронт. Эти документы, по мнению  К.Келли, наиболее репрезентативно отражают представления ребенка о себе самом, становление его идентичности (self), его отношение к действительности и интерпретацию происходящего. Анализ такого рода позволит истории детства в дальнейшем выйти за пределы привычного описания детского быта и нравов, и попытаться понять вклад детей в политику и глобальную историю. Конечно, речь не идет о том, что дети могут затевать мировые войны или революции, но К.Келли  считает, что дети «приложили руку» к некоторым процессам, происходившим в начале 20 в. в России, в том числе к стремительному разрушению укоренившихся традиций. Последнее во многом связано со свойственным детям непринятием устоявшихся норм и стандартов, которое поощрялось взрослыми как никогда раньше, а также с воспитанием у детей новой идентичности.

После пленарного заседания работа конференции продолжилась в виде секций посвященных изучению детства в России и Европе, феномену советского детства? этнологии и этологии детства, эволюции художественных образов, связанных с детством. Всего было заслушало 42 доклада в четырех секциях.

Секция 1а «История детства в России и Европе: наследие и перспективы». Модераторы - А .Черная и М.Неклюдова. Большинство заслушанных докладов было посвящено теме образования детей  в различные исторические периоды.

Т.Руяткина (Чимкент, Международный казахско-турецкий университет) «Если детям суждено стать у кормила власти: представления о знатном ребенке в английском гуманизме XVI века». Английская действительность 16 века, с ее набирающим силу абсолютизмом, не оставляла места для утопических построений идеального общества в духе итальянского Возрождения. Все упования английских гуманистов были на появление справедливого и мудрого правителя. Именно это обстоятельство порождало интерес к детству престолонаследников и королей. Правильное воспитание правителей в детстве, с точки зрения гуманистов, должно неизбежно привести к их славному правлению и процветанию государства. При этом слово «правитель» понималось широко, и речь в их трактатах шла не только, о короле, но и об образе идеального дворянина. Т.М.Руяткина упоминает многих представителей английского гуманизма, но наибольшее внимание уделяет Томасу Элиоту, автору трактата «Правитель» и Роджеру Эшему, наставнику принцессы Елизаветы. И Т.Элиот и Р.Эшем были сторонниками раннего воспитания. Р.Эшем подчёркивал, как важно в детском возрасте сформировать положительное отношение к знанию. Обращал внимание на личностные особенности детей и настаивал на индивидуальном подходе к ним. Трактат «Правитель» Т.Элиота дает наиболее полную картину воспитания джентльмена. Он отмечает роль семьи, предъявляет требования к воспитателям, к их чистоте, целомудрию, владению английским языком. Кроме того Т.Элиот подробно расписывает чему и в каком возрасте следует учить ребенка, когда учить грамоте, когда латыни и греческому, какие произведения и в каком порядке читать, когда переходить к основам логики, риторики, космографии, географии,  истории и моральной философии. Английские гуманисты  не считали ребёнка ни маленьким взрослым, ни существом находящимся во власти Дьявола в силу первородного греха, они видели и понимали ту громадную роль, что играет детство во всей последующей жизни. Идеи, высказанные теоретиками аристократического воспитания,  сами по себе имели более широкое гуманитарное и педагогическое значение, нежели это изначально задумывалось их авторами.

Теме домашнего образования дворянских детей в 18-19 вв. были посвящены выступления К.Вьолле, А.Баххерман и О.Ю.Солодянкиной. Основными источниками для всех этих авторов стали эго-документы – дневники и письма.

Катрин Виоле (Институт современных текстов и рукописей, Париж) «Образование глазами детей: неизданные русские дневники (начало XIX века)». Исследуя детские дневниковые записи, К.Вьолле стремиться проникнуть в наиболее закрытую от историков сферу – в дом, где девочки  из аристократических семей получали образование. Главные ее источники – дневники Екатерины Соймоновой, Александра Строганова, Натальи Шаховской, Екатерины Сабуровой (в замужестве Фредерикс), Александры Муравьевой, Ольги Орловой-Давыдовой и некоторых других, в большинстве своем они написанные по-французски. К.Вьолле подчеркивает, что молодые аристократки с конца XVIII века до примерно 1850гг. – учились по-французски, в России для девушек знание русского было необязательным, поэтому их дневники на французском. Мальчики, если и вели (значительно реже) дневники, то писали преимущественно по-русски. Записи в дневниках позволяет составить представление о том, как дети русских аристократов воспринимали предлагаемое им образование и каким образом они его осмысливали. Эти дневники содержат описания домашних «уроков», которые давали преподаватели и гувернантки чаще всего иностранного происхождения, или же ближайшие родственники, сведения о расписании, об изучаемых предметах: древняя история, русская история, перевод с французского на английский, с немецкого на английский, с немецкого на латынь, танец, рисунок, игра на фортепьяно, пение, шитье… Эти записи всегда сопровождаются оценками уроков и самих учителей. Видное место в дневниках занимает чтение – наедине или вслух в кругу семьи: читали романы, пьесы, стихи, тексты философского, религиозного, духовного содержания, но по большей части воспоминания и исторические произведения. Читали предпочтительно на языке оригинала, на французском, немецком, английском, итальянском… иногда русском (произведения Монтескье, Мадам де Жанлис, мадам де Сталь, Вальтер Скотт, Гете, Шиллер, Шенье, Гофман, Стендаль, Дюма, Санд). Юные девушки также занимались спортом, в основном, верховой ездой. Еще одной стороной аристократического образования были путешествия по Европе, одной из главных провозглашаемых целей которых было более глубокое изучение иностранных языков и культур. К.Вьолле  подчеркивает, что по сравнению с другими европейскими странами, русская аристократия весьма благосклонно относилась к женскому образованию.

Исследование О.Ю.Солодянкиной(Череповец, ЧГУ) «Детство с гувернерами и гувернантками (российские дворяне в конце XVIII – первой половине XIX в.)» - это попытка описать детство под надзором домашних учителей и понять, насколько широко была распространена подобная модель воспитания и изменения, произошедшие в ней за XVIII-XIX вв. База источников исследования весьма обширна: мемуары воспитанников бонн, гувернанток, гувернёров и свидетелей такого процесса воспитания (родственников, знакомых, других очевидцев); личные дневники и письма, причем, список «респондентов» охватывает широкий диапазон, от членов императорской семьи до провинциального дворянства. В особую группу выделяются источники с «противоположной стороны» - воспоминания и записи рассказов самих гувернанток и гувернёров, а также их сочинения на тему детей и их учебы, написанные во время прохождения в университете испытаний на звание домашнего учителя; а также планы педагогической (образовательной и воспитательной) деятельности, написанные самими родителями для учителей.  О.Ю.Солодянкина останавливается на этно-культурном аспекте детства с гувернерами. В воспитании иностранными наставниками она видит яркий пример межкультурной коммуникации и  ставит вопрос о том, какую роль иностранные наставники играли в формировании «языковой личности» своих питомцев. Анализ источников дает представление о взаимоотношениях наставников и их учеников, об учебных предметах и о круге домашних дел и обязанностей, в которые были вовлечены гувернантки и гувернеры, об их участии в физической подготовке и распорядке дня воспитанника, в выборе меню, в домашних спектаклях, праздниках, визитах и поездках, и вообще во всех домашних мероприятиях. Для XVIII века характерно было расширительное толкование функций воспитателя, тенденция к профессионализации воспитательной сферы прослеживается отчетливо на протяжении XIX в. В целом домашнее воспитание с иностранными наставниками на протяжении всего рассматриваемого периода считалось эксклюзивным, годным в основном для аристократии. Претензии же на расширение сферы действия подобного воспитания пресекались недостатком финансовых средств и общественным мнением.

Исследование Арианны Баххерман (Роттердам, Университет Эразма), также как и у К.Вьолее, основано на изучении дневников: «Детские дневники и образование, 1750-1850 гг». Прежде всего, А.Баххерман интересует круг детского чтения в этот период. Она подробно останавливается на дневнике голландского мальчика, который он вел в 1790-х гг., прилежно делая записи о тех книгах, что читал сам и, что читали ему. Судя по дневнику, его чтением были назидательные истории, написанные специально для детей, книги по истории Рима, «Эмиль» Ж.-Ж.Руссо; его родители строго следили за выбором литературы, просматривали его дневник и даже писали в нем свои комментарии. А.Баххерман  показывает, сколь важную роль играло чтение в образовании детей  в тот период (в высших слоях общества), из детских же дневников воссоздает отношение детей к этому роду занятий, их искреннее увлечение, нетерпеливое ожидание новых книг. Вторую половину 18 - начало 19 вв. А.Баххерман называет временем изобретения детской литературы, когда под влиянием идей Просвещения стали уделять гораздо больше внимания воспитанию нового поколения. После публикации «Эмиля» (1762) появилось больше трудов по педагогике, чем за весь предыдущий век, появились книги для родителей, перечни рекомендуемых и не рекомендуемых для детей произведений, детские версии книг по истории и натурфилософии, первый детский журнал «Друг детей», который публиковался на разных языках. Сам Ж.-Ж.Руссо, будучи сторонником воспитания, следующего «по плану природы», был противником детского чтения, но увлечение идеями Руссо дало противоположный результат. Детский мир, в котором рос Эмиль у Руссо, был заменен «бумажной вселенной» - книгами, населенными придуманными идеальными детьми, вроде Эмиля, с их назидательной риторикой.

Тему идеального ребенка продолжила, но в совсем ином ключе и на ином материале А.А.Котомина (ИВИ РАН, Москва) в своем докладе «Три андроида из Нефшателя и педагогические идеи Ж.-Ж. Руссо».Доклад рассказывает о «семье» из трех андроидов, созданных швейцарским мастером Пьером Жаке-Дро в 1770-1773 годах. «Семья» состоит из двух мальчиков 8-9 лет, Пьера и Шарля и девочки Луизы14 лет. Уникальные устройства хранятся в музее Искусства и истории швейцарского города Нефшатель. В докладе автор пытается найти ответ на два вопроса: почему П. Жаке-Дро создал андроидов-детей; какими свойствами и почему швейцарский мастер наделил свои создания.  В первой части доклада автор объясняет, кто такие «андроиды» и в чем особенности культурно-исторического контекста, в котором они появились. Андроид – сложно запрограммированный механизм с человеческим обликом, который может исполнять некоторый набор действий. Так Шарль, сконструированный П.Жаке-Дро, рисует на белом листе угольным грифелем несколько изображений и каждые 3 минуты дует на лист, чтобы удались частички крошащегося грифеля; Пьер пишет каллиграфическим почерком несколько коротких фраз; Луиза играет на клавесине, поворачивает голову, следя за движением собственных пальцев и вздыхает, когда исполняемая пьеса достигает патетического момента. Андроиды - это не куклы, из-за сложности устройства, с ними невозможно играть, в силу уникальности конструкторского решения они ближе к произведениям искусства, чем к игрушкам. А.А.Котомина подчеркивает и обосновывает, что все свойства, которыми мастер наделил андроидов, не были случайными и перекликались с  системой Руссо. Исследование детей-андроидов, а также данные биографии самого П.Жаке-Дро, позволяет говорить о том, что эти механизмы были «философскими куклами», созданными мастером, скучавшим по умершей жене и детям; и что они воплощают образы идеального ребенка, созданного Ж.Ж. Руссо в трактате «Эмиль или о воспитании», но только из материалов, подвластных часовому мастеру. Так идеалы Руссо, грезы о человеке будущего и предтеча автоматики и робототехники соединились в трех фигурках играющих детей–андроидов, созданных мастером 18 в.

Тема детской преступности редко становится предметом исторических изысканий. Именно этой малоисследованной области посвятила свой доклад Г.О.Бабкова  (Москва, РГГУ) ««Неполные граждане»: малолетние преступники в судебной системе России 1750-1760-х гг».В докладе исследуются два момента, во-первых, эволюция государственной политики и изменения в законодательстве по отношению к малолетним правонарушителям в вышеназванный период и выделение их в самостоятельную категорию, к которой необходимо применение нестандартной процедуры дознания и наказания; во-вторых, возрастной аспект этого вопроса,  с какого возраста ребенка можно было привлекать к уголовной ответственности, кого считали «малолетними» и где виделась возрастная граница, отделяющая «несовершеннолетних» от «взрослых». Г.О.Бабкова анализирует документы различных ведомств, Сената, Сыскного приказа\ Московской Розыскной экспедиции, Экспедиции о колодниках, предписания, судебные вердикты, сравнивает изменения в законодательстве. В ее поле зрения попадают сведения о 34 уголовных делах по малолетним преступникам, некоторые из них Г.О.Бабкова рассматривает более подробно. Выводы, к которым приходит Г.О.Бабкова это, то, что   в 1760-е гг. происходит значительное смягчение системы наказаний для малолетних. И в это же время впервые в русском праве четко обозначается возрастная планка наступления уголовной вменяемости (17 лет) и невменяемости (10 лет). До 10 лет ребенок освобождался от уголовной ответственности, его отдавали для наказания «отцам, матерям или помещику». Дети от 10 до 15 лет подлежали наказанию розгами, а от 15 до 17 лет – плетьми. В случае особых преступлений малолетних (отдельно оговаривались не достигшие 12 лет) пытки, смертная казнь и наказания кнутом (то, что было бы у взрослых) заменялось плетьми и ссылкой в монастырь на различные сроки в зависимости от тяжести содеянного. Несовершеннолетие было достаточным основанием для смягчения приговора по делу. Возрастной предел совершеннолетия трактовался достаточно широко – до 19 лет. В сравнении с традициями европейского законодательства российские законодательные предложения, касавшиеся малолетних преступников завышали возраст наступления уголовной вменяемости, в европейском праве того же времени это были 14/16 и 7 лет соответственно.

Бранко Шуштар (Любляна, Словенский школьный музей) выступил с докладом «Школьное обучение как часть детства в Словении: ребенок на пути ученичества. (Schooling as a part of childhood in Slovenia: a child on the way to becoming a pupil/student)».Он рассказал о развитии образования на территории сегодняшней Словении с конца ХVIIIв., о влиянии на образовательную политику того, в составе какого государственного образования находилась Словения (Империя Габсбургов/ Австро-Венгерская империя, с 1918 -1992 Югославия). Особо выделил Б.Шуштар важность для этнически неоднородной Словении языка преподавания в начальной школе, так как именно он открывает (или ограничивает) доступ к образованию основной массы населения наряду с различиями в социальном положении. После принятия закона о всеобщем начальном образовании в 1869 г. школа постепенно стала одной из основных составляющих словенского детства. Распространение начального школьного образования (увеличение числа школ, рост числа учащихся) объединяло жителей различных провинций Словении и способствовало культурному, национальному и экономическому подъему. По всей Словении появлялось множество культурных и коммерческих  сообществ (кооперативов). Стремительно росла грамотность: в 1880 почти половина Словении все еще оставалась неграмотной (45.9%), в 1890 эти показатели упали до четверти (28.5%), а после еще ниже (до 14.5% в 1910 гг). После 1918 г большая часть Словении  вошла в состав Югославии. Среди словенцев Югославии в 1921 г только 8,8% были неграмотными, в то время как в среднем по всей Югославии неграмотными были 51,5% . Несмотря на то, что в средней и высшей школе преподавание в основном велось на немецком, именно образование было той возможностью, благодаря которой талантливые выходцы из простых семей могли совершить восхождение по социальной лестнице. Вторую часть своего выступления Б.Шуштар посвятил рассказу и демонстрации видеоматериалов о деятельности школьного музея.

Секция 1б «История советского детства: опыт и перспективы исследования». Модераторы – Коринна Кур-Королев, А.Рожков. Заслушанные на секции доклады о советском детстве основаны на разнообразных источниках – документах органов власти, текстах школьных учебников, сочинениях учащихся школ, материалах устных интервью, визуальных источниках, что позволяет сделать представления об образах детства в этот уникальный период отечественной истории многогранными и нестереотипными.

Доклад Т.М. Смирновой (Москва, ИРИ РАН) «Советские традиции семейных форм воспитания детей, лишенных родительской опеки, (усыновление, опека и попечительство, патронирование) и их влияние на современность»наглядно показал, насколько слабо изучены советские традиции семейных форм устройства детей, лишенных родительской опеки. В изучении послереволюционных форм устройства жизни сирот традиционно делается акцент на развитии в Советской России идей так называемого «социального воспитания», государственного призрения в детских учреждениях закрытого типа. Т.М. Смирнова считает, что ориентация постсоветской историографии на жесткий примат государственного воспитания детей над воспитанием семейным приводит к ошибочному представлению об отсутствии в Советской России прочих форм воспитания детей, лишенных родительской опеки, хотя приоритет семейного воспитания никогда не оспаривался в отношении детей в возрасте до трех лет. Т.М. Смирнова проанализировала такие постреволюционные формы устройства жизни сирот, как институт усыновления, систему опеки и попечительства, патронатное воспитание. По мнению докладчика, советская система охраны детства формировалась наспех, подчас методом проб и ошибок. Одним из результатов такого «торопливого строительства» стал запрет усыновления (с 1918 по 1926 гг.). Несмотря на его отмену и агитационно-пропагандистскую работу, широкого применения институт усыновления в России не получил вплоть до начала Великой Отечественной войны. Большее распространение с середины 20-х гг. получило опекунство. Наиболее доступным и наиболее востребованным в первые послереволюционные годы оказалось патронатное воспитание, которое в 30-е гг. было отторгнуто населением по причине принудительного насаждения и не подкрепления экономическими стимулами. Переломным моментом в развитии патронирования стала Великая Отечественная война. В годы войны различные формы семейного воспитания сирот впервые получили поистине массовый характер. При этом развивались они стихийно, исключительно на добровольной основе, независимо как от влияния государственной власти, так и от материального стимулирования и прочих льгот. Оформление патронирования или усыновления зачастую происходило постфактум, после того как ребенок уже какое-то время проживал в семье. Поэтому рассматривать развитие патронирования детей в этот период, считает Т.М. Смирнова, невозможно в отрыве от движения усыновления, получившего развитие в годы войны. Для положительных перемен в деле патронирования понадобились, прежде всего, радикальные изменения в сознании самого общества. Вместе с тем забота о сиротах, развитие семейных форм их воспитания было, пожалуй, одной из самых слабых сторон традиционной для советского общества системы охраны материнства и детства. В частности, докладчик отмечает отсутствие в Советской России культуры усыновления как таковой.

А.А. Сенькина (Санкт-Петербург, РНБ) в докладе «Борьба с пьянством на страницах учебников для школ I ступени 1920-х – 1930-х годов»проанализировала агитационные антиалкогольные тексты в школьных учебниках как оригинальный способ борьбы с пьянством в 1920-1930-х гг. Появление их в учебных книгах было следствием постановления Совнаркома РСФСР от 11 сентября  1926 г. Уникальность подобной формы борьбы с пьянством, прежде всего, в том, что активными участниками антиалкогольного движения должны были стать дети, к чему их и призывали учебные тексты. Примечательно, что до 1927 и после 1933 г. в школьных книгах для чтения тексты антиалкогольного содержания не встречаются. Такие временные границы, по мнению А.А. Сенькиной, обусловлены, с одной стороны, началом нового этапа антиалкогольной кампании, с другой стороны – введением совершенно иного типа стабильных учебников, положившим конец плюралистическому периоду издания учебной литературы. Новые учебники призывали вести здоровый образ жизни, бережно относиться к природе, бороться с животными-вредителями, оказывать посильную помощь колхозам и фабрикам и т. п. В этом массиве агитационных материалов встречаются и тексты антиалкогольной направленности. По страницам школьных учебников можно проследить, как меняла свои задачи и методы сама антиалкогольная кампания, из системы профилактических мер постепенно превратившаяся в поле идеологических спекуляций. Хрестоматии призывали детей не только увидеть отрицательные стороны алкоголизма, не только стать активными участниками борьбы против него, но и предлагали вполне конкретную программу действий. К текстам антиалкогольного содержания в книгах для чтения регулярно примыкают тексты антирелигиозной направленности. Оба порока – пьянство и религиозность – были объявлены главными врагами культурной революции в советской стране. Особенно интересно, что в статьях, обращенных против религии, используются те же аргументы и те же пропагандистские подходы, что и в текстах, обличающих пьянство. Постепенно алкогольная и религиозная темы в учебниках сливаются воедино, причем один порок всякий раз служит своеобразным контекстом для другого. Становится всё больше статей, рассказывающих о пьянстве в религиозные праздники. А.А. Сенькина отмечает, что совмещение с антирелигиозной пропагандой практически свело на нет борьбу против алкоголизма как самостоятельную задачу. Антиалкогольные тексты в хрестоматиях 1920-1930-х гг. отражают эволюцию раннесоветских учебников для начальных классов, постепенно отходивших от модели дореволюционной книги для чтения с ее установкой на сообщение ученикам широкого круга полезных «первоначальных» знаний, в сторону «рабочей книги», пропагандирующей определенный круг идей и предлагающей школьникам конкретные программы для получения эмпирического знания и для активного включения в общественную жизнь наравне со взрослыми.

Осмыслению понятия «детской республики» и сопоставлению моделей его практического воплощения в 1920-30-е гг. был посвящен доклад Ани Типпнер (Зальцбургский университет) «„Утраченный рай, обретенный рай!“: Концепции детского самоуправления в трудах Корчака и Макаренко». Термин «детская республика» является центральным понятием педагогической реформы в начале ХХ в. Известны примеры экспериментов в детском самоуправлении в Англии, США, Германии, СССР, Польше и др. Детские республики рассматривались не только как средство реинтеграции многих осиротевших и бездомных детей Гражданской войны в общество, но также и как радикально новый путь детского развития. Детство как преходящая фаза, по мнению А. Типпнер, предопределено, чтобы символизировать коренные изменения в обществах, оно принимает качество «пострелигиозной» (У. Бек) утопии. Детство часто задумывается как царство, где аспекты утопического проживания – чувство общности, равенство, самоотверженность, творческий потенциал – могут быть поняты, даже если общество сам по себе не соответствует этим ценностям и принципам. В докладе рассмотрены общие черты и различия в реализации идеи детской республики Антоном Макаренко и Янушем Корчаком в каждодневной работе с сиротами и беспризорными детьми в Польше и Советском Союзе. Оба педагога заявляли в своих работах, что без работы и без наполнения своего труда смыслом ответственности подростки не смогут превратиться в «коммунистического человека» или в образцового гражданина. Они оба сосредоточились на детском «коллективе» как на «социальном теле», определенном общей целью. Вместе с тем, если Макаренко расположил свой педагогический проект в структуре формирования «нового человека», то Корчак избегал любых политических последствий. Если Макаренко рассматривал ребенка как «материал» для формирования советских граждан и советской рабочей силы, то Корчак концентрировался на ребенке как на человеке, подчеркивая его права и благосостояние как конечную цель. Корчак работал, главным образом, с осиротевшими детьми из бедных еврейских семей, в то время как Макаренко сосредоточил свои усилия на воспитании многих бездомных и оставленных детей, бродивших по улицам послереволюционной России. Если более высокие идеи, объединяющие коллектив колонии Макаренко, легко определить как коммунизм, то в примере с коллективом Корчака, не связанном идеологическими взглядами, это сделать намного труднее. В ситуации с Корчаком нет никакой взаимозависимости между польским государством 1920-х и его уникальной колонией «Дом сирот», которая представляла собой лучшее, более справедливое общество. У Макаренко совсем другой подход: “Я думаю, что то, почему мои коллеги и я делали, также делалось многими людьми в СССР.” Для него нет никаких границ между его колонией и государством, полагающихся на одни и те же принципы желательного поведения. А. Типпнер считает, что понятие детства как потерянного рая и рая возвращенного через общность полагается в большой степени на регулирование со стороны взрослых.

А.Ю. Рожков (Краснодар, КГУКИ) в докладе «Маленькие истории» большой войны: воспоминания об «оккупированном детстве» в школьных сочинениях 1945 года»изложил свой опыт анализа и интерпретации нарративов школьников, написанных в феврале 1945 г. на тему «Мои переживания во время оккупации». Текстуальному и контент-анализу было подвергнуто 40 нарративов учащихся (31 женская работа, 9 мужских). Несмотря на уникальность этих документов, они практически не введены в научный оборот. Докладчик отметил некоторые сложности классификации данной группы источников, подчеркивая размытость в толкованиях границ между эго-документами. Остановившись на «внешней критике» источников детских воспоминаний, обрисовав исторический контекст оккупации Краснодара и сделав теоретический экскурс в психологию детской памяти, А.Ю. Рожков перешел к анализу текстов сочинений. Им были проанализированы способы конструирования школьниками своих воспоминаний. Абсолютное большинство работ изначально выстраивалось вокруг базового паттерна репрезентации детства под условным обозначением «счастливое советское детство, нарушенное войной», или «детство как “утраченный рай”», который в ходе повествования вытеснялся паттерном хэппи-энда «детство после освобождения города как “прерванный ад”». Докладчик выделил несколько психологических позиций авторов нарративов относительно репрезентируемых ими событий: «очевидец»; «участник»; «жертва»;  «потенциальный мститель». По мнению А.Ю. Рожкова, дискурс учащихся о войне формировался не только на основе субъективного опыта переживаний, но и активно дополнялся официальным дискурсом политической пропаганды. Одним из фреймов в этом дискурсе, отраженных в школьных нарративах, был паттерн «рабства» («ига»). Анализ контекста войны и его эмотивного воздействия позволил А.Ю. Рожкову выявить наиболее распространенные «мотивы переживаний» детей при оккупационном режиме: мотив страха; мотив растерянности и подавленности; мотив надежды; мотив веры в победу; мотив сопротивления врагу. Докладчик отметил, что работы мальчиков более рациональны и информативны, порой напоминают сводки Совинформбюро. В сочинениях девочек заключительный аккорд часто выстраивался в мажорной тональности, с ритуальным воспроизведением усвоенных пропагандистских клише «больших нарративов». В завершении доклада А.Ю. Рожков предложил свою классификацию сочинений по критерию их свидетельской ценности по трем типам: «реалистичные», «канонические» и «экспрессивные». Докладчик пришел к выводу о том, что, несмотря на принадлежность подобных заданий для учащихся к скрытым образовательным программам, значительная часть детей писала свои работы относительно самостоятельно, что свидетельствует о существенном потенциале рациональности и независимости у поколения «детей войны», впоследствии именовавшегося «шестидесятниками».

М.В. Ромашова (Пермь, ПГУ) в докладе «“Что такое хорошо и что такое плохо?”: от истории советской анимации к истории детства советской эпохи» рассмотрела источниковедческие, историко-культурные, визуально-антропологические и социологические аспекты изучения мультипликационных фильмов. В центре внимания докладчика находится не столько история анимации, сколько изучение детской проблематики через призму мультипликационного кино. Практики «бытования» мультфильмов в семье, школе, обществе и культуре в целом  оказались практически не изученными. М.В. Ромашова рассказала о том, как мультипликация, развиваясь в составе советской «индустрии» детства, закрепилась в системе воспитания и обучения ребенка и стала неотъемлемой частью детской повседневности. Особое внимание было уделено анализу детской зрительской аудитории и специфике просмотра мультфильмов в советские годы. В начале своего существования отечественная анимация изначально не была рассчитана только на подрастающее поколение. Первые мультфильмы были рассчитаны на взрослую аудиторию: шаржи, агитплакаты, мульткаррикатуры. В 1920-е годы детская мультипликация была представлена такими рисованными фильмами, как «Каток» Д. Черкеса и И. Иванова-Вано, «Тараканище» А.Иванова, «Самоедский мальчик» Н. Ходатаева, О. Ходатаевой, В. и З. Брумберг. Решающее значение для развития отечественной мультипликации имело знакомство с творчеством У. Диснея в 1936 г. Другим переломным моментом для отечественной мультипликации и детства стало развитие телевидения, превратившегося в средство распространения и популяризации мультфильмов. Советская мультипликация вначале не подвергалась особому идеологическому контролю, как это было с кинопроизводством. Это способствовало творческому «побегу» многих актеров, композиторов, сценаристов, художников в отечественную мультипликацию. Мультфильмы превратились в такой же материал для игр, рисования и лепки, как прочитанная книга или посещение зоопарка. М.В. Ромашова полагает, что прочтение знаков анимации, перевод информации с одного языка на другой отражало многомерность мира и способность ребенка овладеть различными языками культуры и способами интерпретации знаков. По мнению докладчика, стоит обсудить проблему детского зрителя, вставшую перед исследователями еще в первой трети XX в., и воздействия экрана на сознание молодого поколения с точки зрения концепции формирования нового типа человека – человека «смотрящего».

Теме организации российских бойскаутов (ОРЮР) как структурного элемента для сохранения русского языка и национально-культурной идентичности, заложенных взрослыми лидерами бойскаутинга и родителями в российских детях, живущих вне России после 1920 г., был посвящен доклад Элизабет Зеленски (Джорджтаунский университет) «“Давно еще в Павловском Парке”: Скаутинг и сохранение русской культурной идентичности среди детей диаспоры, 1920-1991». Доклад основан на переписке, дневниках и других неопубликованных материалах основателя российского скаутизма О.И. Пантюхова. По мнению Э. Зеленски, изучение российской диаспоры через призму скаутинга может помочь объяснить семиотическую функцию понятия «детства» в процессе культурного формирования вообще, и этническую или национальную специфику, в частности. Как это ни парадоксально, скаутинг – западное изобретение – стал средством, через которое незападное самосознание, если не антизападная идентичность, были увековечены для нескольких поколений русскоязычных детей эмиграции. Они стали живым воплощением смысла различия «здесь»/«там» – оппозиции, которую Катриона Келли определяет как основной элемент российского мировоззрения. Э. Зеленски проводит параллель между рассказом Н.А. Тэффи «Гурон» и одной из директив О.И. Пантюхова. Русская деревня, не знавшая Ф. Купера и М. Рида, нуждалась в бойскаутах, поскольку они оба вызывают изображение «детства» как отдельного царства, не тронутого мирскими, взрослыми фактами. В российском скаутинге за границей была часть большей повестки дня защитника российской политической диаспоры между двумя мировыми войнами. Из переписки и дневников Пантюхова предстает противоречие между понятием детства как пользы для себя и детством как средством сохранения России. Через исследование директив, программ лагеря скаутов, циклические «игры», описанные в письмах Пантюхова, и дополнениях программы российского скаутизма в течение прошедших 80 с лишним лет, Э. Зеленски пытается ответить на один из фундаментальных вопросов, лежащих в основе условия того, чтобы быть «ребенком» в мире, созданном взрослыми вообще; как ребенок «переводит» себя от одной культуры к другой? И более определенно: как ребенок-эмигрант существует между несколькими различными наложенными взрослыми культурами? Зеленски отвечает, что этот процесс облегчен через ролевую игру в культурно-нейтральном месте, которая стимулирует работу воображения. Выражаясь языком антропологии, возникает лиминальное место, где детское воображение, направленное на защиту взрослых, могло создать новую родину – новое выражение «родное/чужое». Песня «Костер скаутов», чью первую строку «Давно еще в Павловском Парке» автор использовал в названии доклада, является хорошим поводом для начала обсуждения некоторых более современных эффектов русского языка скаутинга за границей. Основная часть программы для каждого официально санкционированного походного костра – российский гимн бойскаута «Будь готов» – показывает связь между скаутской организацией в диаспоре и предреволюционной Россией.

Юлия Градскова (Содерторнский университет, Швеция) представила доклад «Советский детский сад: между идеологией и повседневностью (1970-1980)». Ее выступление было посвящено анализу изменяющихся представлений о потребностях ребенка, «хорошем» родительстве, преимуществах и недостатках государственных учреждений дошкольного образования в период позднего социализма. Доклад основан на архивных документах и публикациях журнала «Дошкольное воспитание» в 1970-1980-е гг. Более половины всех детей в СССР в возрасте до 7 лет отправлялись каждый день в детские сады и ясли – в 1977 г. было около 50 000 дошкольных учреждений, которые посещали 9 200 000 детей; в середине 1980-х 73 000 дошкольных учреждений посещали 17 000 000 детей.  Таким образом, в  1980 г. 65 %  детей в возрасте до 6 лет включительно посещали детские дошкольные учреждения.  Однако начало политических и социальных реформ в России оказалось связано с дискурсами «возвращения женщины домой» с целью повышения заботы о детях в семье. Ю. Градскова остановилась на краткой предыстории семьи, детского сада и советского государства. Семья, как и детский сад, представлялась в публикациях, прежде всего в качестве коллектива, где каждый имеет свои обязанности. Ю. Градскова полагает, что советская интерпретация «детства» в этот период времени  в значительной степени продолжала основываться на сельских (доиндустриальных) традициях и представлениях, рассматривающих ребенка в качестве работника в большей степени, чем объект заботы и образовательных устремлений родителей. При этом основной формой деятельности детей, в отличие от взрослых, признавалась игра. Остановившись на результатах двух министерских проверок, Ю. Градскова отмечает, что язык отчетов и основные пункты  в отчетах проверяющих достаточно характерны для подобных документов в целом. В каждом случае проверяющие не ставили своей задачей оценить ситуацию с дошкольным воспитанием в области в полном объеме. Они оценивали ситуацию в детских дошкольных учреждениях, находящихся в ведомственном подчинении, или ясли и ясельные группы детских садов. Документы проверок показывают, что централизованный контроль советского государства стремился к универсализации условий воспитания детей в детских дошкольных учреждениях на территории Советского Союза, при этом особое внимание было обращено на экономическое состояние детских садов и на квалификацию сотрудников. Ю. Градскова приходит к выводу, что практические аспекты взаимоотношений между родителями и воспитателями зависели от особенностей ситуации в том или ином регионе и практических умений и профессиональных качеств того или иного педагога. Публикации в журнале «Дошкольное воспитание» обеспечивали общие дискурсивные рамки этих взаимоотношений, в которых родители всегда оказывались менее компетентными, а часто и менее заботящимися о благе ребенка, по сравнению с работниками детских садов и яслей.

 Секция 2 «Возрасты детства и традиции воспитания Этология и этнология детства». Модераторы – М.Тендрякова и А.Ожиганова.  В контексте этой секции неоднократно звучала мысль о необходимости междисциплинарного подхода к исследованиям ребенка и детства. И сама работа секции с активным обсуждением докладов участвовавшими в ней историками, этнографами, психологами, педагогами  и этологами в значительной степени являла собою междисциплинарный brain storm на тему детства.

Этология была представлена немецкими коллегами из Эрланген-Нюренбергский университета  Уве Кребсом и Джоанной Форстер.
Доклад «Уточнение Арьеса и де Моза по данным антропологии: культурная и «природная» истории детства» Уве Кребса ввел историю детства в этологические рамки. У.Кребс отметил, что исследования детства должны ориентироваться, прежде всего, на сам предмет исследования, а не на привычное деление наук на  психологию, педагогику, историю. Детство – предмет междисциплинарных усилий истории и этнологии, биологической антропологии и медицины. Как этолог У.Кребс особое внимание уделил пониманию детства с точки зрения эволюционной биологии человека. Ребенок рождается с мозгом, который уже в два раза больше, чем мозг новорожденного примата, но при этом его мозг еще не зрел, в течение первого года жизни его объем должен увеличиться в два раза. Поэтому новорожденный нуждается  в опеке более продолжительной и сложной, чем детеныш примата. Это обеспечивается генетически фиксированным привязывающим поведением, обеспечивающим контакт мать-ребенок, то есть «материнскую любовь». И этот механизм, который обеспечивает выживание ребенка (и всего рода людского), появляется на ранних этапах истории человечества и сохраняется по сей день. По биологическим критериям, детство завершается с появлением первого постоянного зуба, приблизительно в возрасте 6 лет, это уже в два раза дольше, чем детство шимпанзе. Долгое детство и продолжительная юность (до 21 года по биологическим критериям) – это время, отведенное на учебу, и это видовая особенность человека. Поэтому, как бы ни писал Ф.Арьес об «открытии детства» в 16 в., и как бы не определял де Моз детство как «кошмар, от которого мы начинаем освобождаться» - в истории человечества не могло быть периода, когда детства вообще не замечали, когда бы взрослые о детях хоть сколько-нибудь не заботились, трудное, непродолжительное, но детство было всегда. Сам У.Кребс  выделяет два основных этапа детства (от рождения до первых самостоятельных шагов, и от этого момента до начала пубертатного периода) и иллюстрирует на богатом кросс-культурном материале, что основное содержание детства на этих этапах в принципе универсально.

В своем докладе «Воспитание детей в свете этологических и эволюционных исследований» Джоанна Форстер подняла вопрос о самых ранних в истории человечества  свидетельствах воспитания детей. Эволюционными предпосылками необходимости заботы и внимания со стороны взрослых, а также воспитания и обучения были возрастание морфологической и функциональной сложности неокортекса, а также существенные различия в размере мозга у младенцев и взрослых (у приматов эти различия намного меньше, чем у людей) и как следствие - продолжительное детство. Все это лежит в основе необходимости «педагогического сопровождения» и способности ребенка к обучению. Обращаясь к палеоантропологическим и археологическим данным, Дж.Форстер приводит прямые и косвенные свидетельства существования неких форм передачи знаний и навыков: культурно-технологические традиции изготовления орудий;  палеолитическое искусство и пещерная «живопись»; специфически человеческие социальные отношения с маркировкой социальных статусов, с уходом за больными,  с погребениями умерших, причем погребения с инвентарем, охрой, цветами, что может свидетельствовать о религиозных представлениях. Без передачи знаний и воспитания эти культурные традиции не могут поддерживаться. В то же время, продолжительное детство и способность к обучению стали частью новой гибкой и высокоадаптивной стратегии выживания рода Homo.

Проблемы современного детства, долгое обучение и навязанные невостребованные знания, информационные нагрузки и технический прогресс, – все это, с точки зрения Уве Кребса и Йоганны Форстер, в корне меняет содержание того пластичного, запрограммированного самой природой Homo sapiens  периода в жизни человека, который мы называем детством. Образы детства в  различных культурах бесконечно разнообразны, но детство не столь гибко, как нам кажется, и нельзя на него покушаться при помощи новейших масс-медиа,  рано вовлекая детей во взрослую жизнь.

 Ж.Р.Фильо (Лионский университет)  - доклад «Детство: этнологи, социологи и антропологи во Франции»  - подробно представил общеметодологические вопросы понимания детства современными французскими исследователями: существует ли детская культура; что такое «горизонтальная социализация» от детей к детям  и как можно ее исследовать; какую позицию должен занимать исследователь детства – включенное наблюдение или «с хорошего расстояния». В настоящее время происходит размывание границ между возрастными категориями, но при всей неопределенности категории «детства», в наше время оно поддерживается «политикой детства», культурной продукцией и маркетингом.  Детей воспринимают все более серьезно,  от них ждут  социальной активности и стремятся услышать их мнение. В 1994 г был создан «Парламент детей», предложения которого всерьез рассматриваются депутатами  и, теоретически, могут повлиять на законодательство Республики. Возрастает социальная ценность детства как периода жизни, это отражается в новом интересе  к мемуарам и к личному прошлому. Как особую тему Ж.Р.Фильо выделил перспективность соединения современной школы и искусства, преподавание в школах не только профессиональных педагогов, но и  представителей творческих профессий, например художников и актеров.

 Исследование А.А.Ожигановой (Институт этнологии и антропологии РАН) «Формирование тела младенца в современных медицинских и альтернативных оздоровительных практиках» - это взгляд антрополога на современные практики ухода за новорожденными и детьми. Любые практики ухода за младенцами всегда отражают существующие в культуре представления о ребенке. Официальная педиатрия во главу угла ставит защиту ребенка от многочисленных негативных влияний (инфекций, тяжелых родов, неблагополучной генетики) и стремится контролировать его здоровье и развитие. Альтернативные же медицинские практики видят в новорожденном «недоделанное существо», которое нужно правильно «сотворить» в процессе кормления и ухода. Для этого предлагаются новые методы - водные роды, обучение младенцев плаванию и нырянию, закаливание и моржевание, бейби-йога, которые, как это считается, напрямую связаны с развитием исключительных интеллектуальных, сенсорных и духовных способностей. В некоторых направлениях, как, например, в проекте «Аквакультура» И.Б.Чарковского, о котором подробно рассказывает А.А.Ожиганова, «правильные роды» и воспитание «детей-дельфинов» превращаются в утопические проекты создания сверхчеловека «новой расы», находящегося в гармонии с природой, преодолевающего экологические кризисы, войны, болезни, а также обладающего паранормальными способностями (ясновидением). Так оздоровительные и воспитательные практики оказываются в неразрывной связи с утопиями нового времени и идеями совершенствования человечества. В заключение А.А.Ожиганова ставит вопрос о неоднозначном влиянии подобных нетрадиционных методик воспитания не столько в плане здоровья, сколько в плане социальной адаптации их воспитанников и их дальнейшей судьбы в мире, далеком от утопий.

 Психология  была  представлена докладами А.С.Обухова, посвященного факторам, влияющим на содержание образа «своего» и «чужого» у детей – представителей различных культур; и А.В.Черной, ее доклад был посвящен исследованию детской игровой культуры.

В докладе А.С.Обухова (Москва, МПГУ) «Образ «своего» и «чужого» мира у детей современных традиционных культур России»обсуждается своеобразие образных представлений у детей, проживающих в различных регионах России. Материалы для исследования были собраны во время экспедиций в отдаленные селения Русского Севера, Алтая (старообрядцы, алтайцы и казахи), Бурятии (буряты и эвенки), Балкарии, Башкирии, Северной Осетии и других регионов. Полученные данные сравнивались по регионам (с учетом этнокультурной специфики), а также в сопоставлении «сельские» и «городские» дети.  Основным материалом для анализа выступили парные рисунки, собранные у детей на темы «мой мир» и «чужой мир», а также рисунки на темы «мое будущее» и «будущее моего селения». Дополнительно собирался материал по особенностям социальной и индивидуальной идентичности («кто я?», «кто мы?», «кто они?»). Анализировались такие параметры как: типы противопоставления «своего» и «чужого»; особенности содержательной взаимосвязи образа мира (по рисунку) с реалиями бытия; своеобразие образа мира в зависимости от пола и возраста; вариативность презентации образа мира в одном селении; и др. В ходе исследования была показана высокая степень взаимосвязи нарисованной детьми картины мира с социальными особенностями селений и географическим контекстом проживания (в большей степени, чем с этническими особенностями). Чем более селение изолировано, тем менее разнообразны типы противопоставления «своего» и «чужого» мира, и тем больше набор образов в рисунках завязан на конкретику реалий бытия. Самопрезентациия детей в традиционных культурах в большей степени идет через аспекты родовых отношений, а также социально-ролевых позиций. Этническая составляющая идентичности  явно выражена только в тех регионах, где существуют традиционно биэтнические или полиэтнические социальные контексты жизни. В биэтнических условиях проживания четко выражены такие аспекты социальной идентичности как этничность, религиозность, региональность. Противопоставление «мы» и «они»  носят не столько абстрактный, сколько конкретный характер и привязаны к какой-то определенной социальной общности.

Свой доклад «Предметный мир игровой культуры: исторический контекст отношений взрослого и детского миров» А.В.Черная начала с трех парадоксов игрушки: а) в современной детской архаичные по происхождению игрушки соседствуют со своими новейшими электронными аналогами; б) неизвестно, кому изначально принадлежали игрушки, миру взрослых или миру детей; в) антропоморфные амулеты и простые куклы в традиционных обществах по сей день практически идентичны. А.В.Черная рассматривает  развитие предметного мира игровой культуры на основных этапах истории, в древности, в средневековье, в новейшей истории и в современности. Основной чертой игрушек в древнем мире А.В.Черная называет их двойственность, они могут использоваться и как культовый предмет и как детская забава. В условиях архаичного синкретизма погремушки, куколки, использовались взрослыми в ритуальных целях, а детьми для игры. В Средние века и в эпоху Возрождения игрушки начинают использоваться взрослыми в качестве дидактических, развивающих материалов, задействованных в воспитании и обучении ребенка. В это время появляется промышленное производство игрушек, игрушка становится товаром. Со временем взрослые расширяют идеологизируют и педагогизируют игрушечный ассортимент.Игра культивируется взрослыми всоответствии с воспитательными задачами общества и возрастными особенностями детей. Вместе с тем, нарастают негативные тенденции «захвата» взрослыми мира игры.  Современный этап характеризуется увеличивающимся влиянием взрослых в сфере игрушечной индустрии. Игрушка все больше становится зеркалом идеалов взрослого мира. Превратившись в товар, игрушки формируют потребности и интересы ребенка, а также приобретают статус вещей, регулирующих отношения и статусы в группе сверстников. 
Этнографии карельского детства и детского труда  был посвящен доклад ««Лишние рты» и «кормильцы»: детский труд в карельской семье и за ее пределами в конце XIX – начале XX вв.» О.П.Илюхи (Петрозаводск, Институт языка, литературы и истории карельского научного центра РАН). О.П.Илюха  описывает раннее приучение ребенка к труду в карельских крестьянских семьях, отмечает отсутствие телесных наказаний (в отличие от русских крестьян), выделяет основные этапы: до 7 лет работы по дому, после 7 лет – освоение внедомашних видов деятельности (охота, косьба, выпас скота) и маленьких «детских промыслов» (переправа через реку путников, доставка воды), с 10 лет начинается освоение взрослых занятий и отходничество, уход из родного села на заработки в основном на лесозаготовки или рыбный промысел или прислугой, подмастерьями «в учение» в ремесленные мастерские. Беспросветная бедность и заверения торговцев, что в городе ребенок будет определен «на хорошее место» заставляли родителей отпускать детей 10-13 лет «в люди», все это оборачивалась поставкой «живого товара» для Петербурга и других городов из Олонецкой губернии. Широкое распространение в конце ХIХ – начале XX вв. отходничества сопровождалось многими негативными последствиями, выключало ребенка из традиционной системы социализации, вело к разрыву семей, подрыву традиций, росту детской преступности, к высокой заболеваемости «болезнью социальных сумерек», туберкулезом. Свой доклад О.П.Илюха сопровождала показом уникальных фотографий карельских крестьянских детей  и их быта в ХIХ – начале XX вв.

Секция 3.   Образы детства в искусстве и литературе.
Модераторы – О.Мяэотс и А.Сальникова.  На этой секции был представлен широкий анализ разнообразных текстов о детях и детстве.

Доклад О.Н.Мяэотс (Москва, ВГБИЛ) «Детские книги о советском прошлом» - исследование того, как в детской литературе последних лет отражается   столь глобальное событие конца ХХ в. как крах коммунистической  системы. Во многих странах родители задаются одним и тем же вопросом: как объяснить детям то, что с нами было, если нам самим еще трудно это оценить? О.Н.Мяэотс сравнивает между собой, книги Петера Сиса «Стена» (Peter Sis «The Wall”), «Детство Левы» Бориса Минаева (2001) и «Приключения Джерика» Натальи Нусиновой (2006). П.Сис, художник, выросший в Праге и живущий ныне в Нью-Йорке, предпринял попытку рассказать о своем детстве и юности, которые прошли за «железным занавесом» в просоветской Чехословакии. Б.Минаев – известный журналист, Н.Нусинова – киновед, каждый из авторов дает свое видение советского детства в «стране победившего социализма». Это очень разные книги, Б.Минаев и Н.Нусинова стремятся показать «как мы жили», сохранив радостную интонацию детства, у Сиса она почти полностью отсутствует. Но все авторы, как это показывает О.Н.Мяэотс, находятся в кругу одних и тех же вопросов: как домашнее воспитание входило в противоречие со школьным; как спадала романтическая пелена с глаз; как попадали в опалу близкие; как сопротивлялись режиму и что такое «неучастие» в политике. Анализ выбранных произведений показывает, что это лишь первые попытки понять прошлое. «Советское детство» - сложное противоречивое явление, поэтому  и противоречивость суждений о нем – факт, скорее, положительный. Создание цельной и правдивой картины ушедшей эпохи – задача будущего.

М.С.Костюхина (РГПУ им. А.И.Герцена) в докладе «Дом Державина и детский патриотический текст» рассказала о славянофильских проектах, инициированных «первым славянофилом» адмиралом и публицистом А.С.Шишковым: проектах создания нравственно-патриотического канона в книгах для семейного чтения. Местом чтения духовно-патриотических текстов был петербургский дом Г.Р.Державина на Фонтанке, где проходили заседания «Беседы любителей русского слова» (с 1811 по 1816 год). В 1830-1840 гг новый проект создания «истинно русской» книги для детей так же был связан с домом и семьей Г.Р.Державина. Шишков привлек к проекту писательницу Л.А.Ярцеву, славянофилку и родственницу Державиных, предложив ей написать «в нравственном смысле и в русском духе какую-нибудь повесть для детского чтения», пообещав помощь в издании. Свое обещание Шишков выполнил: труд Ярцовой «Полезное чтение для детей» (название, данное самим Шишковым) был издан в 1835 г. (в 6 книгах) на средства Российской Академии наук и получил Малую золотую медаль. Русскому воспитанию Ярцева противопоставляет иноземное. Гневные инвективы обрушивает против тех, кто не ценит родного языка, предпочитая ему иностранный. Дети, выученные на французский манер, нездоровы физически и морально. Людей без роду и племени  - «жидов» и «французов» - Ярцова относит к врагам русского народа. Семья прославляется как хранительница православно-патриархальных ценностей. Прототипом «счастливой русской семьи» в книгах Ярцовой послужили семьи Державиных, Львовых, Бакуниных. Имя великого русского стихотворца придает семейно-родовым патриархальным ценностям,  статус общенациональных идеалов. «Полезное чтение для детей» воплотило в себе ту патриотическую идеологию, которая утверждалась в русском обществе 1830-1850-х гг.

«Визуальному» тексту (в широком Лотмановском понимании «текста» культуры) елочных игрушек был посвящен доклад А.А.Сальниковой (Казань, КГУ) «О детском «прочтении» советской елочной игрушки как визуального текста». Елочная игрушка относится к тем вещам, чья знаковая, «духовная» сущность значительно более важна, чем их сущность «вещная», материальная. Советскую игрушку − обычную ли, елочную ли − правомерно рассматривать как некий идеологический конструкт. А.А.Сальниковы делает попытку проследить процесс складывания советского визуального елочного канона, как некоего  легитимированного властью имперского дискурса, который обращен к детям и выступает как важнейшее средство воспитания, включая и воспитание политико-идеологическое. Возвращенные в середине1930-х гг., рождественские/новогодние елки должны были стать новым советским нерелигиозным праздником. В пособии Наркомпроса «Елка» 1936 г. четко было прописано, как проводить детский новогодний праздник, и как должна выглядеть образцовая советская елка: в качестве елочных украшений предлагались игрушечные стратостат, парашют, дирижабль, фабрика, военное судно, метро и др., и полный отказ от образов «религиозных» (ангелы, изображение рождества Христова и пр.). Можно говорить о создании особой советской елочной иконографии − изображении и воплощении в елочной игрушке типических образов большевистского политического искусства, адаптированного к детскому восприятию. Идейно-символический смысл новой елочной игрушки мог быть выражен явно (красная звезда на верхушке) и неявно (совершенно «аполитичные» овощи и фрукты, которые на самом деле олицетворяли советское изобилие). У елочного подножия рекомендовали устроить «картинки» из советской жизни, «подвиг челюскинцев», «Красная Армия», «колхоз», «советская квартира». Среди игрушек было много детских образов, а елочные «взрослые» − красноармейцы, матросы, милиционеры, колхозники, космонавты − часто выглядели как переодетые дети. Елка рассматривалась исключительно как детский праздник, поэтому «новые» елочные игрушки были ориентированы, в первую очередь, на детей. В исследовании А.А.Сальниковой елочная игрушка это и источник по истории советского детства, и символ новой, советской действительности.

О.Бухина (Нью-Йорк, American Council of Learned Societies)  обращается к анализу образа сироты в англоязычной и русской детской литературе - «Чего может добиться гадкий утенок: психологический портрет сироты в детской литературе». В своем докладе она дает краткий обзор разнообразных литературных источников и жанров, где фигурируют дети-сироты, от волшебных сказок и сказаний до авторских произведений Ш.Бронте, Ч.Диккенса и сегодняшнего Гарри Поттера. Неизменный интерес к образу сироты в произведениях различных исторических эпох и культур О.Бухина,  будучи психологом, объясняет при помощи трансактного анализ Э.Берна и понятия «внутренний ребенок» (который живет в каждом из нас и  нуждается в защите и покровительстве). Произведения, написанные в разных странах и в разные исторические периоды, по-разному рисуют стратегию счастья и успеха. Чем ближе история к волшебной сказке, тем больше у сироты волшебных помощников (по В.Проппу). В более реалистической детской литературе 19-20 вв. сирота тоже находит помощников, встречает истинных родителей или просто добрых людей, но в основном действует сам. Англоязычным (особенно, американским) литературным сиротам присуща решимость и сила духа, что и делает их победителями. Помощник им нужен только «на минуточку», а дальше они сами справятся. Это в полной мере отражает основной принцип американской морали – достичь можно всего и всегда своими силами. В русской и польской литературе героям приходится гораздо труднее. Их истории не всегда завершаются хэппи-эндом. В них меньше предприимчивости, сироткам, особенно девочкам, присуща тихая покорность судьбе и добровольное принятие страдания. На ограниченном числе примеров в рамках доклада О.Бухина показывает, насколько неоднозначен образ «хорошего» сироты в разных странах, в первую очередь в плане активности или пассивности жизненной позиции, необходимости нравственной перемены, а также в плане ожиданий социума, сулящих сироте торжественную победу или горькое поражение.

Исследования детской литературы, предпринятые М.Р.Балиной, С.Г.Леонтьевой Л.Рудовой, С.Н.Майоровой-Щегловой, каждое на своем материале, показывают, насколько образ ребенка связан со всеми глобальными процессами, происходящими в обществе, с воспитательной политикой, с переоценкой ценностей и трансформацией идеалов и даже с образом будущего.

Образ ребенка-иностранца рассматривает М.Р.Балина (Иллинойский ун-т Везлиен, Блумингтон) – «‘Все флаги в гости будут к нам’: эволюция образа ребенка-иностранца в советской детской литературе». В самые первые годы Советской власти прозвучала мысль о той важной роли, которую должны сыграть произведения для детей в формировании нового человека. Одним из ключевых моментов решения этой «антропологической» задачи было воспитание интернационализма. Для этого персонажем новой советской детской литературы должен был стать “иностранный гость”, который появился в прозе и поэзии для детей уже 1920-ые гг. Исследуя эволюцию образа иностранца, М.Балина обращается к таким произведениям как «Сами» (1920) Н.Тихонова, «Китайчонок Ван Ли» (1925) А.Барто, «Дети разных континентов» В.Рождественского (1925), «Боб Фокланд» М.Светлова (1926), «Мистер Твистер» (1933) С.Маршака, «Будьте готовы, Ваше Величество» (1964) Л.Кассиля. Уже в 20-е гг начинает складываться детский литературный канон описания «иностранного гостя»:  это ребенок, обездоленный и угнетаемый сирота, его образ контрастирует со «счастливым советским детством», он признает социальное превосходство своего ровесника, живущего в стране, где победила революция, где «все лучшее – детям» и стремится  в эту счастливую страну. В этом контексте цвет кожи и иная расовая принадлежность не повод для дискриминации, напротив, они имеют дидактический посыл - главное это классовая и идейная близость, трудящиеся всего мира стремятся стать советским гражданами. В дальнейшем в произведениях  Л.Кассиля, С.Маршака, Л.Воронковой советским детям отводится роль хозяев, в то время как их иностранные ровесники выступают в роли восторженных гостей, которые приехали, чтобы узнать о преимуществах советского детства. Ребенок-иностранец, не смотря на внешние отличия, никогда не выступает как чужак, в то время как иностранец-взрослый – зачастую воплощение чуждой идеологии. Этот канон в описании ребенка-иностранца был столь сильным, что даже в Хрущевскую Оттепель не было сделано ни одной попытки отступиться от него.

С.Г.Леонтьева (Санкт-Петербург, СПбГУКИ) представляет исследование детской беллетристики, публиковавшейся с 1919 до начала 30-х гг - «Дети раньше и теперь» в пионерской книге 1920-х годов.  В самом названии доклада отражается ключевая оппозиция «раньше и теперь», которая определила основную направленность детской послереволюционной литературы. Маленьким читателям надо было, контрастно противопоставляя старое и новое, показать, насколько к лучшему изменилась жизнь. Идеологически востребованными оказались произведения, где описывалась тяжелая доля детей до революции, переиздавались старые, но «правильные» произведения (Салтыкова-Щедрина, Короленко, Златоврацкого, Решетникова). Жизнь детей при старом порядке в основном сводилась к трем сюжетам: трагичная участь крепостных детей; чеховские «ваньки», работающие по найму; и «гавроши», принимающие активное участие в маевках и революции. Новая детская послереволюционная литература, создававшаяся на фоне войны, разрухи, голода, в описании детей сирот следовала духу старой литературы, но возник новый поворот сюжета, когда обездоленный ребенок, после всех перипетий и столкновений со старым миром переходит на сторону новой власти (Горнов, Кордас). Появились также повествования о детях большевиков/коммунистов, которые наряду со старшими участвуют в Гражданской войне, этот новый жанр детской литературе был назван критиками «красным приключенчеством» (Бляхин «Красные дьяволята»). В середине 20-х гг. появился новый герой, ребенок, который ищет подвига, он легко путешествует по разным странам, не имеет привязанностей, не связан с семьей, в его образе воплощаются романтические фантазии о новом свободном человеке. На этого героя вскоре обрушилась педагогическая критика, он подает плохой пример, дети бегут из дома, ищут военных приключений, а на деле все это чревато  непослушанием. Образы военных героев, легких и авантюрных, отживали свой век, в конце 20-х гг были востребованы новые герои, герои мирного строительства. В начале 30-х гг. в детской литературе наступает новый период, период бытописательности в изображении пионерской повседневности.

В докладе Л.Рудовой (Клермонт, Помона колледж) "Новые литературные герои нового детства (по материалам детских детективов)" анализируется необычайная популярность детских детективов, нарастающая с середины 1990х. Л.Рудова отмечает, что это не столько новый жанр, сколько "любимый бастард" детской литературы, указывая произведения советской детской классики, написанные в детективно-приключенческом духе. Новый детский детектив остался жанром глубоко дидактическим, построенным на противопоставлении моделей правильного и неправильного социального поведения. Секрет его популярности, по Л.Рудовой, в том, что он отражает реалии современного постсоветского общества и активно проповедует систему ценностей среднего класса, которая сейчас наиболее востребована: стремление к успеху и хорошее образование как необходимое его условие; честность и работоспособность; справедливость и "культурность", важным атрибутом которой для среднего класса является материальное благополучие. По брэндам, упоминаемым в детских детективах, можно безошибочно определить вкусы сегодняшнего среднего класса. Положительные герои готовы работать, но не безвозмездно, а с целью "накопить" и приобрести необходимую вещь. Герой - "культурный" мальчик, героиня - гламурная красавица, но с удивительно патриархальным настроем на будущую роль жены и матери. В конце такого детектива преступники наказаны и общественный порядок восстановлен, как того требует вкус среднего класса. Родители больше не боятся такой детской литературы. В настоящее время у детских детективов нет конкурентов, так как именно этот жанр оказался лучшим зеркалом современности для постсоветского юного читателя, включив в себя прошлое и настоящее, и "приправив" всё это остротой приключения, тайны, поиска и счастливого конца.

Литература, так же как и религия, наука, идеология, закон,  конструирует социальную реальность. Фантастика оказывает своеобразное влияние на представления социума о возможных переменах в обществе, в частности об изменениях детства в ближайшей и отдаленной перспективе. Теме взаимосвязи между нашим пониманием детей и детства и образами ожидаемого будущего был посвящен доклад С.Н.Майоровой-Щегловой (Москва, РГГУ) «Детство будущего: конструирование образа в произведениях современных писателей-фантастов». Автор доклада проанализировала 36 произведений социальной фантастики второй половины XIX - начала XX веков, среди них классические произведения И.Ефремова, Г.Уэлса, О.Хаксли, Стругацких, Р. Крэйна, антиутопии Е.Замятина и Дж.Оруэла. На основании этих работ Мойорова-Щеглова выделила пять  возможных сценариев  детства будущего: дети — надежда мира, они ставятся в пример взрослым, они единственные кто не поддается  унификации и противостоят темным силам; дети - символы новых позитивных перемен мира – детство, лишь период подготовки к жизни в светлом будущем, дети станут теми новыми людьми, при которых мир изменится к лучшему; дети — символы негативного мироустройства - их растят в специальных воспитательных центрах, они не знают семейных отношений и привязанностей, в обществе потребления, в направлении  которого продвигается человечество, не будет места живому и беззаботному детству; дети — посредники в общечеловеческих делах, контактах и конфликтах -  ребенок выступает в роли спасителя человечества; дети как противники или инициаторы противостояния мироустройству — происходит разрыв между поколениями и юное поколение восстает против старших, считая, что последние преграждают путь прогрессу. Фантастика прогнозирует усиление конфликтов между поколениями, предупреждает, что если государство и далее будет вмешиваться в семейную сферу, связанную с детьми, включая рождение, воспитание, образование детей, постепенно расширяя свое влияние, это приведет к «огосударствлению» детей. Особую роль в социализации фантастика отводит технологическим новинкам и средствам массовой коммуникации, в целом оценивая это воздействие как негативное. Социальные фантасты часто привлекают внимание к тем явлениям жизни, которые сегодня едва различимы, но могут иметь серьезные отдаленные последствия.

Судьбе самой детской литературы в СССР и ее авторов, а также прототипов героев их произведений были посвящены доклады И.В.Кондакова и И.Н.Арзамасцевой.

И.В.Кондаков (Москва, РГГУ) представил свой доклад "Выбираясь из Убежища…(детский дискурс русской литературы между советским и постсоветским)" - как культурологическое осмысление детской литературы. "Убежищем" автор доклада называет детскую литературу, связывая это с тем, что в 20-е гг. в рамках советской литературы сформировалось представление о детстве как убежище от тоталитаризма. В этом убежище нашли себе приют Хармс, Чуковский, Олейников, отчасти Заболоцкий. Произведениям этих авторов, хоть и адресованных детям, присуща многослойная структура текста и свой иносказательный язык. Якобы простодушные и наивные детские сюжеты, бесхитростное бытописание или назидательно-нравоучительная риторика, в различных ракурсах прочтения обретают совсем недетские смыслы, поднимаясь на уровень противостояния советскому режиму и философских обобщений. Выход же из убежища в этом контексте представляется И.В.Кондаковым возвращением к простодушной детской литературе. В качестве "материала для анализа" он рассматривает фигуру С.Михалкова, феномен его долгожительства, литературного и политического. Михалковские стихи и пьесы для детей пережили все эпохи и изменения идеологического курса и остались вполне читающейся детской литературой. Но если рассматривать их в контексте времени, когда они создавались, можно увидеть, что у Михалкова за нейтральными детскими текстами стоит апология режима, идеологию Михалков растворяет в повседневности, делает ее не пафосной, размывая границы между бытом и идеологией, повседневным и символическим. Это та же двусмысленность и иносказание (только инверсированные), что и у Чуковского и Хармса. Как литературный прием они становятся универсальным механизмом «перехода» между детством как убежищем и тоталитарной реальностью.

В связи с отсутствием одного из заявленных докладчиков  в программу секции было включено сообщение И.Н.Арзамасцевой (Москва)  «Чердак и чудовище. О прототипах сказки А.Толстого «Золотой ключик»». И.Н.Арзамасцева кратко рассмотрела две широко известные версии прототипов этого «нового романа для детей и взрослых» (по определению самого А.Толстого): версию М.С.Петровского, по которой  в основе сюжета «Золотого ключика» лежит полемика между театральными школами Мейерхольда и Станиславского, когда Карабас-Барабас – это пародия на Мейерхольда; и версию М.Липовецкого, предположившего, что прототипом Карабаса-Барабаса был Сталин, а Буратино – это альтер-эго самого Толстого. И.Н.Арзамасцева предложила свою версию прототипов героев приключений Буратино, увидев в театрально-литературной среде 30-х гг персонажей, которые могли бы вдохновить Толстого. Так в те же годы при отделе распространения книг Госиздата был создан детский кукольный театр, бригады которого разъезжали по всему СССР. Возглавлял этот театр глава Госиздата А.Б.Халатов, деспотичный и жесткий (по отзывам коллег), бывший руководитель продразверстки, бывший главный снабженец Красной Армии,  правая рука Троцкого, ставший одним из главных цензоров в мире искусства. Сохранившиеся фото бородатого Халатова только усиливают ассоциации с Карабасом-Барабасом. Одна из актрис, Ленора Шпет, уйдя  от Халатова, стала «крестной матерью» молодого С.Образцова и созданного им нового кукольного театра.  Их И.Н.Арзамасцева называет прототипами Мальвины и Буратино, делая заключение, что в «Золотом ключике» отразились противоречия между «крепостным» кукольным театром Халатова и молодым театром Образцова.

На закрытии конференции В.Г.Безрогов предоставил слово модераторам секций – А.В.Черной, М.В.Тендряковой, О.Н.Мяэотос, А.А.Сальниковой, А.Ю.Рожкову, которые подвели итоги работы. Были выделены два глобальных направления в изучения детства, представленные на конференции: внутренний мир ребенка и его семьи, его оценки, переживания, отношения со взрослыми – о чем можно судить на основании эго-документов; а также взаимодействие ребенка и государства (через учебники, детскую литературу, мультфильмы, детский сад, школу, законодательство), при этом было отмечено, что второе направление на конференции существенно превалировало.

Было отмечено также, что во всех секциях и в большинстве докладов прозвучала тема необходимости междисциплинарного подхода в истории детства. В своем заключительном слове в связи с этим В.Г.Безрогов отметил, что в отечественной истории детства создается если не уникальная, то, по крайней мере, интересная ситуация, когда молодость этой дисциплины в нашей стране позволяет учесть опыт, набиравшийся в европейской науке десятилетиями. В современном контексте тема детства обретает такой масштаб, что она уже не может вместиться  в рамки какой-либо обособленной  дисциплины. Прошедшая Конференция по истории детства была междисциплинарной и по постановке исследовательских задач в большинстве докладов и по представительству различных областей гуманитарного знания, и она стала важной вехой в осмыслении собственного наследия и в понимании зарубежного опыта.

 Особо было подчеркнуто, что в ряде докладов на разных секциях, тема детства связывалась с перспективами будущего человечества. Через отношение к детям, через образ идеального ребенка Руссо или андроидов из Нефшателя, через практики воспитания и ухода за младенцами, через образы детей в детской литературе и особенно в фантастике – общество пытается заглянуть далеко вперед, и, перефразируя Р.Бредбери, угадать, что делать, прогнозировать ли своё будущее или предотвращать его.