Конструирование русского националистического дискурса и его "Другие" в 1860-1917 гг.

Глава из диссертации Н.Г. Палеевой

Таблицы к II главе диссерртации

Полный текст диссертации

Репрезентация "Других" в политическом дискурсе Российской Империи 1861-1917 гг. (на примере анализа политической прессы и материалов учебников по истории).

[*]

§ 1. Образ поляков как "Других".

Потребность иметь "отличную от меня", "вражескую" группу, претерпевать от неё обиды и лишения, оплакивая свои утраты, просто знать о существовании неприемлемого для меня индивида, - всё это, по мнению психологов, является одной из существенных потребностей как человеческой, так и социальной (общественной) психики[1]. Для полноценного существования нации, для осознания ею своего единства, наличие "врагов" (что, впрочем, может быть обусловлено не только проблемой формирования государственной идентичности), просто необходимо.
Проблема конструирования собственной идентичности тесно связана с вопросом существования в обществе "иных", отличных от большинства населения, групп. "Другой" - это то зеркало, смотрясь в которое мы видим самих себя[2]. Представление о "Себе", как уже было показано в первой главе, формируется благодаря знанию об отличных от "Нас". Без второй категории наличие первой невозможно.
Данный процесс и является процессом этнодифференциации[3] (начальной фазой национальной идентификации), результат которого заключается в появлении и осознании особенностей своей общности.
Впервые, в России процесс этнодифференциации начался именно в начале 60-х годов ХIХ века и длился (на первом своём этапе) до революций 1917 года. Подтверждением данного положения может служить тот факт, что до указанного периода времени никаких конструктов "иных" в прессе не существовало. Точнее, не было вообще указаний на какие-либо национальные или социальные различия населения Российской Империи.
Шестидесятые годы, как время начала формирования представлений о "Других" и о "Себе", на наш взгляд, были обусловлены политической ситуацией в стране. На западных окраинах Империи назревал очередной кризис, вылившийся в польское восстание 1863 г., не было спокойно в Крыму и на Кавказе. Кроме того, немаловажную роль оказала и отмена крепостного права, хотя бы юридически освободившая большие массы ранее зависимого населения, для удержания которого в повиновении требовалась некая общая, сплачивающая его идея. "Сопротивление" какой-либо внешней или внутренней силе вполне подходило для этих целей.
Ещё одним фактором, способствовавшим началу конструирования представлений о "Нас" и "не-нас" (довольно спорным), был факт наличия подобных процессов в странах Западной Европы. В данной обстановке и начинаются процессы конструирования образов "Других" и "Себя".
Стратегии конструирования в обществе дискурса о "Другом" впоследствии мало изменились и часто использовались в более позднее время.
Итак, во второй половине ХIХ века в стране впервые предпринимаются попытки формирования некого "политического мифа"[4], - мифа о национальном единстве и силах, исключенных из него, или данному процессу препятствующих.
Время возникновения политического мифотворчества обусловлено, на наш взгляд, происходящими в обществе процессами.
Конструкты, присутствующие во властном дискурсе, как будет показано далее, отвечают всем "характеристикам" политического мифа. Они "достаточны"[5] – в том плане, что информация, содержащаяся в мифе, как правило, не подвергается критической проверке и отвечает на все или на большинство вопросов, волнующих общество; "традиционны"[6]> - не часто меняют сложившийся жизненный уклад, да и сами, отчасти, формируют его путём многократного повторения в политической практике некоторого набора стереотипных суждений и понятий, мотиваций активности; зачастую "оправдательны"[7] - иногда используются для оправдания новых отношений, привносимых в общественную практику политической элитой; "стереотипны"[8] - не только в том, что опираются на "исходный способ преобразования информации"[9], но и в том, что сами же эти стереотипы для общества и создают; "историчны" - зачастую, для своих конструктов, используют поданные с определённой точки зрения, те или иные исторические события; "тотальны" - присутствуют везде и во всём и, наконец, "идеологичны" - в том плане, что политические мифы и представляют собой составные части политической идеологии. Обладая перечисленными выше характеристиками, мифы приобретают смысл ценности, чрезвычайно важной для общества.
Конструирование образов "Других" и "Себя" (как правило, прямо противоположенных друг другу), является одной из разновидностей политического мифа.
Во второй половине ХIХ века процесс "формулирования" для общества образов "Других" и "Себя" осуществлялся через СМИ и школьные учебники по истории. Именно в них, на наш взгляд, содержалась позиция и политика власти по всем вопросам, касающимся жизни государства. Поэтому, рассматривая проблему конструирования дискурса о "Других" мы будем, в первую очередь, анализировать именно эти два вида документов.
Методом дискурс-анализа мы исследовали дореволюционные школьные учебники по истории, контент-анализом (см. таблицы в приложении) – политический и литературный журнал "Русский вестник", выходивший с 1856 года в императорской типографии под редакцией М. Каткова.
Дискурс-анализ явление сколь сложное и многомерное, столь же и не изученное.
Среди множества подходов, нами был выбран критический дискурс-анализ, разработанный в рамках критической лингвистики и включающий в себя теории и методы эмпирического исследования отношений между дискурсом, с одной стороны, и социальным и культурным развитием с другой.
Критический дискурс-анализа включает в себя несколько походов. Одним из ведущих учёных, разрабатывавших его методику, признан Норман Фэркло[10]. Именно его подход и методика и будет использоваться нами при анализе текста школьных учебников.
Выбор данного направления объясняется, преимущественно, не самой методикой (как правило, плохо представленной в исследованиях), но и самим пониманием дискурса не только как "созидательной", но и как "созидаемой" формы социальной практики, которая не столько представляет, сколько конструирует и изменяет знания, идентичности и социальные отношения[11]. Посредством дискурсов повседневной жизни (процессов создания текста и его потребления), воспроизводятся и изменяются социум и культура.
Дискурс также способствует формированию и воспроизводству неравного распределения сил между социальными группами (например, этническими группами, этническим большинством и меньшинством, социальными классами, полами и т.п.). Определяющую роль здесь играет власть, рассматриваемая не только как некое качество определённых людей, при помощи которого они влияют и управляют другими, но и, главным образом, как производительная сила, создающая субъектов и объектов действий. Эти результаты действия дискурса рассматриваются как идеологические.
Кроме власти, значительная роль отводится и языку, воплощённому в дискурсе, и являющегося способом влияния, используя который люди могут изменить мир.
Завершая краткое представление основных положений критического дискурс-анализа и переходя к его методике, необходимо отметить, что "критическим" данный подход является в том смысле, что стремится показать роль дискурсивной практики в конструировании и поддержании социального устройства, включая социальные отношения с неравным распределением власти[12].
Критический дискурс-анализ[13] включает в себя конкретный, лингвистический текстовый анализ употребления языка в социальном взаимодействии. Этот факт отличает его от всех остальных подходов, сосредоточенных, преимущественно, на риторическом (но не на лингвистическом) анализе употребления языка[14].
Для анализа текстов, Норман Фэркло, в соответствии со своей трёхмерной моделью, выделяет следующие компоненты[15]:
- текст (речь, письмо, визуальное изображение или сочетание),
- дискурсивная практика (включающая в себя производство и восприятие текстов) и
- социальная практика (связь с другими текстами, социальный контекст, функционирование социальной жизни).
Используя данную схему как базовую, мы дополним её некоторыми компонентами. Так, например, осуществляя анализ текста, кроме чисто "внешних" его признаков (в том числе словаря, грамматики, синтаксиса, связанности предложений, и т.п.), мы будем учитывать также смысловые конструкты, применяемые по отношению к тем или иным национальным или социальным группам.
Анализируя дискурсивную практику, мы сосредоточимся не только на том, как авторы конструируют тот или иной дискурс, но и на том, как они, при этом, используют уже существующие.
Дискурсивная практика будет дополнена более, на наш взгляд, конкретным понятием дискурсивной стратегии[16]>, - совокупностью неких правил, процедур, при помощи которых происходит конструирование совокупности "Мы" ("равных"), и противоположенной ей – "Они" ("неравных"). Мы используем типы дискурсивной стратегии, предложенные в одном из исследований санкт-петербургской исследовательницей Оксаной Карпенко[17]. Выделяемые дискурсивные стратегии следующие:
а) "охранная" (или "хозяйская"), – здесь высшую ценность представляет порядок, установленный "хозяевами", "коренными" жителями территории и зафиксированный в наборе условностей, которым должен следовать любой нормальный житель. В случае попытки разрушения созданного порядка, нарушитель подвергается исключению и стигматизации. В рамках данной стратегии, таким образом, действуют "местные" - именно им принадлежит "Наш" (но не "Общий") дом, право устанавливать свои порядки и требовать их неукоснительного соблюдения и "гости" ("пришлые"), этим правом не обладающие, но способные (даже под угрозой наказания) "незаконно" на него претендовать. Метафора "дома", используемая О. Карпенко в узком смысле этого слова (под "домом" у исследователя понимается территория, близкая и знакомая "мне", - мой район, мой город, - но не дальше этих понятий), нами будет использована в значительно более широком контексте. Под "домом" мы будем понимать всю территорию Империи, обширные пространства, не всегда освоенные "Нами" ("великороссами"), но принадлежащие "нам" в силу нашего "государствообразующего" происхождения;
б) "этническая" (или "самобытная") стратегия утверждает исключительную ценность этнического разнообразия, а сохранение "самобытных этнических культур" рассматривается как препятствие унификации и обезличиванию человечества;
в) в "правозащитной" (или "законной") стратегии базовым является признание главенства прав человека. Законы, утверждающие их, признаются высшей ценностью. Все люди равны перед законом и исключение может быть сделана только для тех, чья вина в нарушении закона доказана. Кроме того, для данной стратегии характерно персонифицированное изображение. Все действующие лица имеют имена. Собирательные категории ("кавказцы", "армяне") используются довольно редко.
Анализ социальной практики предполагает анализ социального контекста, событий, происходящих, в нашем случае, – в государстве, и оказывающих влияние на способы и типы создания дискурсов.
При анализе текстов школьных учебников мы будем опираться именно на обозначенные выше конструкты.
Методом дискурс-анализа нами было проанализировано 7 учебников (из них один – по зарубежной истории).

Политический журнал "Русский вестник", издаваемый М. Катковым мы исследовали методом качественного контент-анализа.
В качестве методической базы были использованы работы А.С. Готлиб[18]>, К.П. Бришполец[19] и Л.Н. Федотовой[20], детально описавших технику и возможности использования данного вида метода.
Категории анализа (смысловые единицы) текста изначально заданы нами (даже предварительно) не были. Формулировка их происходила в процессе обработки журнальных статей.
Выделяя смысловые единицы, основное внимание мы уделяли их "оценочным" разновидностям, так или иначе характеризующих данную этническую или социальную группу, то или иное событие. Таким образом нами была выявлена бóльшая часть встречающихся в тексте журнала смысловых конструктов, касающихся того или иного, исследуемого нами, вопроса.
В качестве единицы счёта нами был взят абзац статьи. Здесь следует отметить, что абзацы "Русского вестника" были значительно "обширнее" нынешних. Число строк в них колебалось от 1-3-х (как правило – это были заглавия), до 96-ти. Следовательно, среднее число строк в них, приблизительно, равнялось 40.
Способом количественной фиксации единиц счёта была "частота употребления" абзацев с заданной тематикой.
Для анализа мы выбрали каждый десятый журнал "Русского вестника". Таким образом, за время взятого нами для анализа периода, равного 46-ти годам (из 50-ти лет выхода журнала в свет) – с 1860 по 1906 гг., было проанализировано 29 номеров (журнал выходил, в среднем, 6 раз в год).
Номера были не равны между собой по количеству статей. Цифры колебались от 21 до 82 статей в номере. Следовательно, в среднем, на каждый номер приходилось 35 статей.
Все категории анализа мы разделили на несколько "тем" в соответствии с исследуемыми проблемами. Например, статьи, касающиеся отношения к польскому населению, еврейскому этносу или жителям Кавказа.
Отдельно также будет приведена таблица, дающая основные характеристики статьям (например, их жанр, характер авторство и т.п.).
Кроме того, нами была просмотрена подборка статей "Правительственного вестника" на предмет обнаружения в нём высочайших манифестов, указов, церемониалов, договоров или просто заметок, посвящённых дискриминации того или иного этноса, социальной группы, или так или иначе характеризующих "Свой", "государствообразующий" этнос.
Выбор методик обусловлен, скорее, соображениями практичности, - многочисленность дискурсов учебников по истории гораздо, на наш взгляд, эффективнее исследовать методом дискурс-анализа, позволяющего не только убедиться в их много- или малочисленности, но и проследить стратегии их конструирования и развития, наличие сюжетов, присутствующих в текстах. Журнальные же статьи, по объёму превышающие тексты учебников, целесообразнее исследовать качественным контент-анализом, формулируя, в процессе анализа, смысловые конструкты.
"Другие", формулируемые для общества властью, отнюдь не были однородной группой. В неё входили несколько этнических и социальных групп.
Одним из этносом, попавшим в категорию "Других" было население Царства Польского. Подобное было обусловлено, как уже упоминалось, политическими обстоятельствами и тем фактом, что параллельно с ним происходил процесс освобождения крестьян.
Население Царства Польского, относимое нами к категории "Других", в учебной литературе отвечало всем признакам этого понятия (феномен "другости" и "чуждости" мы анализировали в первой главе). Поляки, как "Другие", до конца не познаваемы, - они никогда не будут "понятны" "Нам", представление о них весьма обобщённо – они лишены индивидуальности. В нашем представлении они типологизируются, относясь к определённой группе. При этом, недостающие для создания многогранного образа черты, как правило, "доконструируются". Как "Другие", поляки "исключены" из общества "Своих", несмотря на то, что им приписываются не только отрицательные качества, и т.п.
В учебной исторической литературе дискурс о польском населении занимал существенное место. Историю Польши рассматривали довольно пристально и с самых ранних периодов всемирной истории – начиная с великого переселения народов. Кроме того, нередко "поляков" "путали" / объединяли с литовцами[21]> и приписывали им союз с "татарами"[22] (какими конкретно при этом не уточнялось). К "внешним" особенностям данных текстов также можно отнести смешение стилей изложения – анализируя то или иное событие (например, возвращение Россией западно-русских земель и первый раздел Польши второй половины ХIХ века[23]) авторы используют как сухой, фактологический стиль, акцентируя своё внимание на датах и именах, так и стиль дружеской беседы, отвлекая, порой, внимание читателя на "несущественные" с исторической точки зрения, моменты[24]>. Чем более значимо событие, чем сильнее оно должно повлиять на формирование мнения учащихся, тем интенсивнее смена стилей[25].
Содержание текста в рамках абзацев довольно логично, но изложению исследователей свойственны порой резкие переходы (в рамках темы) от одного события – к другому.
Для усиления эффекта в некоторых (далеко не во всех) учебниках используются иллюстрации, - в виде географических карт, предметов культуры, архитектурных ансамблей, портретов государственных или религиозных деятелей или сцен из государственной или общественной жизни. По им достаточно чётко можно определить, к какой группе ("Своих" или "Других") принадлежит изображаемый персонаж. Портреты захватчиков, императоров недружественных стран (в том числе и властителей Царства Польского, Литвы) – безлики[26]. Взгляд устремлён сквозь читателя, с "отсутствующим" выражением лица и, как правило, печален. Портреты же принадлежащие деятелям "Руси" или их "добрым друзьям" - напротив – одухотворены, порой задумчивы, но находятся "в этом мире"[27]. То же относится и к бытовым или государственным сценам – позы "Своих" величественны и являются олицетворением власти, могущества и спокойствия[28]. "Другие" – сутулы, трусливы и суетливы. Их, зачастую, окружают заглядывающие в глаза "приспешники"[29]. По занимаемой в учебниках печатной площади, образы "Нас" и "Других" равны. Единственное визуальное отличие состоит в том, что портреты, бытовые сцены и пр. "Их" немного мельче, чем образы "Нас".
Смысловые конструкты (мы, как уже упоминалось, формулировали их в процессе анализа учебников, изначально не задавая), используемые в отношении жителей Польши, отличаются большим разнообразием (далее это будет показано на примерах) и далеко не всегда позитивны.
Из обозначенных нами в приложении трёх дискурсивных стратегий (охранная, этническая, правозащитная) в дискурсе о поляках присутствуют первые две её разновидности. Если охранная стратегия довольна прозрачна и легко обнаружима, то этническую весьма сложно принять за таковую.
Главная трудность с этнической стратегией заключается в том, что присутствует она больше со знаком "минус", чем со знаком "плюс".
Ценность этнического разнообразия нисколько не умалялась. Напротив, по отношению к другим этносам оно провозглашалось едва ли не в качестве одного из определяющих и очень часто присутствовало в дискурсе. В отношении Польши всё происходило по-другому.
Главным маркером, отличающим этот этнос от остальных, была католическая вера. В разных разделах учебника, описывавших разные периоды истории она называлась по-разному: "униатская вера"[30] – в период средневековья и нового времени (до ХVI века включительно), "римско-католическая религия"[31] - в ХVI – ХVIII вв., с ХVI века – вера "панов" / "шляхтичей" ("шляхты"),[32] и т.п. Однако, характеристики её не всегда были со знаком "плюс" – вера была "иной", "не христианской" и далёкой от мира "великороссов". К негативному дискурсу, вызываемому другой верой, мы более подробно обратимся в охранной стратегии. Что же касается классической этнической, одной из характеристик которой является, напомним, признание национального разнообразия (следовательно, как минимум, терпимое отношение к другим религиям), то она присутствует в значительно меньшей степени. Как правило, поляков "хвалят" за их упорство в сохранении, несмотря ни на что, своих "убеждений", выражающихся, в частности, в вере. Религия становится силой польского населения, фактором, способствовавшим их сплоченности (употребляемой как в положительном, так и в негативном смысле). Верность своим взглядам, пусть даже и выражающаяся в форме протестов и бунтов, не может не вызывать уважения, - и эта стратегия, пусть незначительно, но всё же присутствует в дискурсе о данной народности.
Ещё одним фактом, позволяющим говорить о присутствии этнической дискурсивной стратегии, является признание сохранения у жителей Царства Польского "национальной культуры", под которой, например, понимается польский язык, обычаи народной жизни и пр., а также трепетное отношение к истории своего народа. Эти обстоятельства не могут не вызывать уважения. Негативный дискурс здесь значительно слабее. Время от времени встречаются замечания, что поляки, несмотря на все другие их негативные черты, отличны тем, что оказались способны сохранить свою культуру, не поддавшись культурной ассимиляции со стороны других держав[33] (среди этих "других" Российская Империя не звучит).
Приведённые выше аргументы позволяют, кроме того, говорить о том, что поляки были не "врагами" и не "Чужими", а "Другими". Кроме преобладающего негативного дискурса, присутствовал и дискурс "дружеский". Поляки были "Другими", но не "Чужими".
В дискурсе о поляках преобладала охранная стратегия, подразумевающая присутствие "хозяев" и "гостей". Первые – устанавливают свои порядки, вторые - неукоснительно их соблюдают.
"Хозяева" – "великороссы" ("русские" для этих целей употреблялись нечасто), "гости" - в данном случае – "поляки".
Одной, определённой, доминирующей метафоры в дореволюционном дискурсе не присутствовало. Метафора "дома" популярная в современном дискурсе о "Других", но употребляемая сейчас в значительно более узком смысле и несущем, таким образом, несколько иную смысловую нагрузку, в то время была тесно сплетена с близкими и порой входящими в неё метафорами "порядка" и "стабильности".
"Порядок", например, понимался не только как поддержание и ненарушение "гостями" установленных "хозяевами" правил поведения, поведения в своём собственном "доме", но и поведения вообще, на своей территории (в Речи Посполитой / Царстве Польском). "Гости" должны были соответствовать той роли, которую для них определили "хозяева".
"Стабильность", в данном случае, обозначала отсутствие какого-либо сопротивления установленному режиму со стороны "гостей". "Гости", вместе с "хозяевами" должны участвовать в строительстве общего для них дома" / "государства".
Метафора "дома" не всегда определялась чётко, порой становясь синонимом всего "государства", либо – несколько "отделяясь" от него. В последнем случае, под "домом" понималась власть. Точнее – правители Русского государства, - объект поклонения и обожествления.
Метафора "дома", определяющая в данном дискурсе, базировалась на том положении, что "дома" (настоящего) у польского населения нет. Точнее, у них присутствуют целых два – Царство Польское и Российская Империя, но ни один из них "настоящим" считаться не может. Первый – потому, что он уже давно, подвергаясь постоянным попыткам ассимиляции (первое место здесь, безусловно, принадлежит России), самостоятельным не является и "домом" в традиционном смысле считаться не может. Второй – по той причине, что поляки здесь, на данный момент, находятся на положении "гостей". Российская Империя, согласно дискурсу учебной литературы, могла стать для них "домом", "великороссы" готовы были принять их в свою "семью", но первые сознательно от этого отказались, посчитав, видимо, что "хутором" им жить проще, чем быть включёнными в состав великой державы, способной защитить не только себя. Подобное положение дел продолжалось, по мнению историков, весьма недолго. Уже с эпохи средневековья предоставляемый полякам "шанс" свою актуальность потерял. Произошло это по двум причинам. Во-первых, "Мы" "разглядели" в "Них" ряд, ранее не замеченных, черт (как например, "преданность" католической религии), и, во-вторых, вместо того, чтобы объединиться с "Нами", жители Царства Польского стали вести политику, никак не сочетающуюся не только с желанием включиться в "семью", но и просто – поддерживать "дружеские" отношения. Эти два факта, согласно точке зрения историков, и определили отношение к полякам.
Черт, "не замеченных" "Нами" в жителях Польши, довольно много. По интенсивности упоминания (но не по "изначальности"), на первое место выходит католическая религия ("католический обряд"[34], "униатская вера"[35]). Чем ближе описываемы события к современности, тем сильнее негативный дискурс и тем меньше оценок положительных.
"Католическая вера", в контексте польского населения, становится заметной уже во второй половине ХIV века, с момента крещения королём Ягайло (1377-1434 г.) литовского народа по католическому обряду. Данное обстоятельство, как отмечают историки, ознаменует собой начало соединения Литвы с Польшей, способствуя "приближению" ранее "диких" "литвинов" к "благородному" образу католической Польши[36]. Прочность союза между двумя, первоначально независимыми, государствами, впоследствии обуславливается браком Ягайло и польской королевы Ядвиги. Сложившаяся ситуация изначально никакой негативной окраски не носит. Авторы относятся к ней как к рядовой и довольно банальной. Не звучит никаких восторженных эпитетов как в адрес одной, так и в адрес другой стороны. Сдержанное и сухое изложение фактов. Ситуация меняется буквально спустя несколько лет, когда "выясняется", что вместе с "литвинами", Ягайло пытался крестить по католическому обряду и жителей "русских областей"[37]. "Обнаружив" сей факт, толерантное до этого настроение историков в отношении католицизма, меняется на прямо противоположное. Вспоминается даже, что король вовсе и не крестил "ливинов" по "польскому" образцу, - в силу ряда причин (каких конкретно – не уточняется) это у него не вышло. Обряд крещения был, но католиками население не стало, долгое время после этого исповедуя язычество[38]. Никаких аналогий с Русью, несмотря на схожесть ситуации, не проводилось. Напротив, языческая вера признаётся едва ли не "равноценной" католичеству.
Однако, в этом сюжете далеко не всё так плохо и "негативно". Акцентируя взгляд читателей исключительно на уроне, причинённом православию, историки "забывают", освещая этот момент вскользь, что пытались перекрестить далеко не всех русских жителей, многие из которых были совсем не против перейти в католичество.
С этих пор негативный дискурс о поляках только усиливается, а некоторые их поступки начинают объяснять религией. Теперь влияние католицизма видится практически во все исторических событиях. Пример тому – Ливонская война (второй половины ХVI века), разгоревшаяся между Россией и Польшей из-за Ливонии. У агрессивности и несговорчивости поляков здесь есть "подтекст" - их религия, не допускающая даже мысли о "дружбе" с православным противником[39].
В этой же войне в качестве миротворцев впервые появляются и фигурируют на протяжении всей дальнейшей истории «иезуиты», выступающие посредниками при заключении мира (например – Антоний Поссевин), и, по просьбе "папы" предлагающие царю Иоанну (Грозному) вступить в унию с католиками. Иоанн предложение отклоняет и прекращает разговоры о возможной унии[40]. Данный факт, не носящий сам по себе никакой угрозы православию, интерпретируется историками весьма предвзято. Поляки обвиняются в желании, тем самым, едва ли не подчинить себе великороссов. Отказ от унии с ними воспринимается как величайшая заслуга Грозного.
Примеров, так или иначе свидетельствующих о негативном влиянии католичества на "поведение" жителей Польши – множество. След религии виден во всём. Все ситуации, связанные с ней можно разделить, таким образом, на два сюжета. Первый, связанный с желанием подчинить себе православных, мы уже, отчасти, проанализировали. Повторяется он и в истории с Лжедмитриями ("католиками"), - когда одной из главных причин походов на Русь называется именно желание "поработить" православных, утвердить, в том числе и через религию, в стране свою власть.
В этом сюжете польские католики соединяются с польскими иезуитами, что только усиливает негативный дискурс. Представляя вместе серьёзную и опасную силу они, согласно дискурсу учебников, кроме жажды наживы (к этому сюжету мы обратимся позднее), озабочены насаждением католичества любыми способами. Поляки (иезуиты – тоже, по национальности, "поляки"[41]) готовы и "подкупать", и "шантажировать", и "убивать". Лжедмитриев они рассматривают не иначе, как возможность, со всеми известными вытекающими отсюда выгодами, утвердиться на русском престоле.
Заключающим сюжетом, свидетельствующим о желании польских правителей подчинить себе русских являются восстания 30-х и 60-х годов ХIХ века. В них также усматривается "религиозный след" - желание одержать верх над "православными", используя одно из своих неизменных "оружий" - заслуживающую уважения религиозную и этническую сплочённость[42].
Вторым сюжетом, касающимся католичества поляков, можно считать то, что религию, как свидетельствуют тексты учебников, поляки пытались использовать в качестве средства для сближения с другими странами (странами Западной Европы в том числе).
Пример тому – малорусское восстание середины ХVII века, закончившееся присоединением этих территорий к Империи. Воспользовавшись слабостью государства, они в очередной раз решили вмешаться в "наши" внутригосударственные дела. Причины – те же, что и в предыдущих сюжетах, только прибавляется желание присоединить к битве против России другие государства. Оценка историков ужесточается и впервые слышится замечание о возможном /уже состоявшемся союзе между поляками и турками[43] (также претендующих на территории в этом регионе). Как конкретно католическая религия может способствовать союзу католиков с мусульманами – большой вопрос, но из текста явно свидетельствует, что заключают они его исключительно благодаря своей вере ("православные" до такого явно бы не опустились).
Единственные, наверное, сюжеты, где полякам и их религиозным притязаниям отведено мало место и дискурс о них весьма лаконичен – это эпохи Петра I и Екатерины Великой. Про царствование Петра говорится, что в "католической Польше" утвердилось политическое влияние России ("православной"!)[44], а в отношении екатерининского царствования приводятся лишь сводки о силе "русского оружия" и его славных победах над "католиками".
В заключении сюжета необходимо отметить, что в текстах, время от времени, встречаются конструкты в виде "польских" / "католических" священников. Никакой особой роли в конструировании дискурса они не играют, но, на наш взгляд, своим появлением лишь усиливают негатив по отношению к "полякам".
Подтекстом данного религиозного дискурса является мысль о том, что даже католическая вера не "спасает" ни от каких "злодеяний", от поступков, не всегда положительно характеризующих данный этнос.
Кроме того, религиозный дискурс, на наш взгляд, со временем приобретает характер мифа – мифа об опасности католицизма. Религия поляков становится чем-то, наподобие призрака, призванного постоянно держать в страхе православие. При этом, однажды появившись в сюжетах о Польше, он, впоследствии, в разных вариациях будет довольно часто проявляться. Например, его можно будет заметить и в еврейском дискурсе.
Следующей чертой, "упущенной" великороссами в жителях Польши и перекликающейся с первой, являются "имперские замашки" польских правителей, а, следовательно, и польского народа. Они не всегда связаны с католицизмом и желанием утвердить на Руси свою веру. Порою они объясняются тщеславием королей и их "уверенностью" в собственной, превосходящей "русских князей", силе.
В такой ипостаси Польша присутствует уже в начале ХI века, когда польский король вмешивается в усобицы между русскими князьями на стороне Святополка восставшего, как подчёркивают учебники, "против своего отца"[45]. Подтекст события таков, что, если бы не вмешательство со стороны Польши, вполне возможно, что дело бы разрешилось совсем по-другому.
В середине ХIII века, в "дружинно-княжеский" период, Польша претендует на территории Южной Руси[46], также потворствуя своему тщеславию и стремясь "нажиться" на приобретённых территориях. Далее – след её виден во всех событиях, так или иначе, касающихся "нашего" государства.
С периода средневековья читателей начинают "знакомить" с такими персонажами, как "польские паны" / "польские магнаты"[47] (иногда употребляемые как синонимы). Польский народ, таким образом, получает ещё одного, кроме "королей", своего "представителя". "Паны" / "магнаты", представляя собой привилегированную часть общества, стремятся к получению всяческих выгод. В том числе, и "не всегда законными" путями. Относительно них, с эпохи Лжедмитриев, появляются ещё одни, "обнаруженные" "нами" черты – "жадность до чужого", "корысть", "страсть к мародёрству".
Стремясь получить материальные дивиденды от похода и "подгоняемые" "религиозными" чувствами, "польские паны" начинают активно поддерживать самозванцев[48]. Правда, король Сигизмунд объясняет свой поход на "Русь" ещё и уверенностью в победе над более слабым противником, своеобразным желанием "восстановить справедливость" наблюдаемую в завоевании более сильным – слабого.
С эпохи Лжедмитриев наблюдается весьма интересный момент – после того, как в текстах появляются "паны" и "магнаты", спустя некоторое время они начинают отличаться от "польских крестьян", "польского люда"[49] и т.п. Первые – "плохие" всегда. Вторые – как правило, в тех случаях, когда, "по недомыслию своему", поддаются влиянию "панов" и короля.
Сюжетов, связанных с "деятельностью" панов и короля, обусловленных их тщеславием и жаждой наживы – довольно много. Принцип построения дискурса – везде примерно одинаковый – в самый напряжённый для страны момент поляки (с эпохи самозванцев это уже не "польский народ", а его правители), оказываются на стороне тех, кто желает так или иначе "навредить" или "нажиться" на тяжёлом положении "Руси". Относится это и к Крымским войнам, и к Кавказским, и к попыткам присоединения Украины и Белоруссии и к целому ряду других сюжетов. Везде конструкты, используемые по отношению к Польше, повторяются.
Метафора дома дополняется и тесно переплетается с метафорами "стабильности" и "порядка". Помимо тех черт, которые "Мы" не разглядели в "Них", присутствует ещё и такой немаловажный фактор, как "нежелание" поляков включаться в "семью", созданную великороссами. Выражается это в том, что поляки, находящиеся на положении "гостей", не поддерживают и не соблюдают установленные "хозяевами" ("великороссами") правила поведения. Здесь имеется в виду не только их "не дружественные" выходки по отношению к "Нам" и "регулярная" поддержка наших противников. Нарушением правил поведения (а, следовательно, и попыткой подорвать стабильность государства) является, например, нежелание польского населения служить в Имперской армии[50](при этом, "магнаты", "паны" или "польский люд" между собой, в данном случае, не разделялись), отсутствие у них навыков ведения боя, общая неприспособленность к ратному делу[51].
Поляки не соблюдают "Наши" законы (в смысле – государственного законодательства), нисколько, по мнению историков, их не дискриминирующие. Выражается это не только в действиях против "великороссов" польской шляхты, но и в элементарных "бытовых" преступлениях, - среди "поляков" много "разбойников", "хулиганов", "попрошаек"[52].
Нарушением установленных правил является и "излишнее" свободолюбие польского народа (также, отчасти, объясняющая его поведение). Данная черта не всегда воспринимается как отрицательная, но в дискурсе о них звучит довольно часто. "Свободолюбие" их настолько велико, что не позволяет польским королям "навести порядок" даже на территории своего собственного государства.
Нежелание включаться в большую "великорусскую" семью прослеживается также в одном, немаловажном конструкте, используемом против польских правителей. Имеется в виду факт "ополячивания" и "окатоличивания"[53] ими русского населения. Данные замечания приводят авторов к рассуждениям о том, должны ли, в таком случае, "великороссы", так любезно предлагающие дружбу, союз и защиту, относиться к полякам "по братски"? Ответ практически однозначен – отношения с "панами", "магнатами" и королями "дружескими" и "братскими" едва ли станут (для этого необходимо "доброе" отношение не только с "нашей" стороны). В отношении же «простых жителей» Польши – всё куда более оптимистично – отношения с ними практически "братские" (не позволяющие считать их "чужаками") и могут быть испорчены только в случае активного вмешательства в нашу дружбу первых.
Ещё одним, наиболее ярким, согласно дискурсу учебников, свидетельством нежелания "Польши" включаться в "братский союз" с русскими, являются два восстания 30-х и 60-х гг. ХIХ века, направленные против власти Империи и призванные "раз и навсегда" уничтожить над собой власть "великороссов". Оба эпизода "польской смуты"[54] описываются по одному и тому же сценарию и нередко размещаются в одной главе.
Для начала, даётся общая характеристика народности, основными чертами которой становятся "хитрость", "беспринципность", "трусость на поле боя", "жадность", "подверженность имущественному расслоению". Созданный образ касается всех, без исключения, поляков. Однако, с развитием дискурса (анализирующего, в данном случае, этапы подготовки восстания), становится ясно, что под "поляками" понимается не столько и не всегда весь без исключения "польский народ", а, по большей части, некоторые, хорошо известные, его представители – "паны" / "магнаты" и король. Именно они, в очередной раз и вводят в заблуждение "простой люд", провоцируя его на акты неповиновения[55].
Кроме того, "паны" наделены и другими негативными чертами – они "расчетливы", безнаказанно "притесняют и угнетают своих крестьян" и преданны своим "нравам", "языку" и "католической вере"[56].
Эти "паны" и "подговаривают" народ сопротивляться правительству. "Магнаты", при этом, осуществляют свою деятельность самым неблагородным образом, нападая "изподтишка".
Дело заканчивается "благородной" победой "русского оружия". Виновные признают себя таковыми и полностью подчиняются императору.
Уже после польских военных операций 30-х годов ХIХ века в школьной литературе начинает складываться некий, собирательный образ "поляка", наделённый всеми, перечисленными выше качествами ("хитрость", "жадность" и "трусость" находятся здесь на первом месте). Под "поляками", при этом, могут пониматься как простые граждане, так и "привилегированное сословие". Таким образом, формируется определённый стереотип данной народности, обладающий, большей частью, негативными качествами и отвечающий всему набору характеристик "Других". Время от времени этот образ актуализируется.
Так происходит, например, уже в период восстания 60-х годов. "Поляки", обладающие всеми качествами сложившегося стереотипа, действуют сплочённо и полностью "подтверждают" созданный образ. Недавно появившийся стереотип, признаётся уже как "традиционный". Так, подтверждая его, жители Польши признаются "трусливыми" - собравшись в "шайки"[57], они нападают на спящих русских солдат и укрываются от справедливого возмущения в лесах; действуют подпольно и не выдерживают открытых встреч с русскими солдатами[58]; "лицемерными" - созданный ими революционный комитет, координирующий деятельность "шаек" и привлекающий к участию в мятеже "духовенство" и "шляхту", пытается "договориться" с Имперским правительством; и "лживыми" - не выполняют своих обещаний, продолжая "ополячивать" и "окатоличивать" местное крестьянское население.
Слабость и неспособность населения Польши к достойному отпору (лишь дополняющие его образ) демонстрируется еще и перечислением сторонников движения за независимость, в числе которых оказываются женщины ("усердные сторонники движения") и "ополяченные" чиновники и помещики[59].
Таким образом, можно говорить о появлении некой "польскости", вскоре начинающей активно использоваться, вплетаясь в дискурс об иных группах "Других".
Польский дискурс выводит на сцену ещё один немаловажный конструкт – "скрытых Других" - тех, кого власть в категории "инаковости" напрямую не относит, но которые латентно присутствуют в ней и проявляются как "Другие" исключительно в контексте дискурса о жителях Польши.
Такими "скрытыми Другими", согласно учебному дискурсу, являются казаки и татары.
Указанные группы встречаются в учебных текстах не раз, но негативный оттенок приобретают только в сочетании с поляками. Смысловые конструкты, используемые по отношению к ним, значительно "мягче" "польских".
Как уже указывалось, "Другие" носят ряд, чрезвычайно важных для развития самосознания нации, функций. Точнее – именно они самосознание, представление о "Себе" и формируют. В критические моменты внутриполитической жизни к ним обращаются с целью сплочения населения. Подобная ситуация сложилась в 60-е годы ХIХ века, когда требовалось сформировать не существовавшую "русскую" нацию, в 80-е годы того же века, когда "Других" использовали с целью погашения охватившего страну внутриполитического кризиса. Схожие процессы происходят и сегодня, когда предпринимается попытка сконструировать и реализовать проект "россияне". При этом также находятся "Другие" (как внутри страны, так и за её пределами), относительно которых и получается, весьма привлекательный, образ "Себя"[60].
"Скрытые Другие", появляющиеся в учебниках, изданных в конце ХIХ – начале ХХ века, на наш взгляд, выполняют примерно ту же функцию, что и "явные" "Другие" - объединяют нацию, позволяют ей приобрести новые качества "себя", а также становятся, своего рода, "резервом", к коему можно обратиться в случае необходимости, - сделав их явными "Другими" и направив на них часть агрессии общества.
Дискурсивная стратегия, осуществляемая по отношению к ним, отличается от стратегий, применяемым по отношению к категориям "Других".
Дискурс о татарах и казаках строится на сочетании черт "друзей" и "врагов". Они, вроде бы, и "свои", но, в то же время от "Нас" отличные. Когда они принимают "нашу" сторону в конфликте, они, безусловно, "друзья", когда же становятся на сторону наших "оппонентов" - дискурс о них меняется, но не на прямо противоположенный. Практически все их поступки подобного рода приписываются всё тому же "недомыслию". В этом смысле, дискурс о них в чём-то близок дискурсу о "рядовых" жителях Польши.
Татары и казаки изначально ставятся на ступень ниже в развитии по отношению к "великороссам". Их поступки практически никогда не объясняются "умыслом", их либо кто-то "подговаривает", либо по "незнанию" совершают они антиправительственные действия.
Первыми на страницах учебной литературы (согласно хронологии), появляются татары (в период татаро-монгольского нашествия). Несмотря на то, что последние шли на Русь отнюдь не с дружескими намерениями, дискурс о них весьма толерантен. Более того, их войска наделены "опытностью"[61] (коей нет у наших князей), "воинским бесстрашием" и "доблестью". Они "отважные" и "опытные" воины, совершенно не попадающие под образ "диких варваров". Напротив, они, как и монголы, были "вполне культурными", а под влиянием китайской цивилизации и арабов, ещё и проникнуты идеей "национального величия". Всё это, даже несмотря на захватнические замашки "орды" (иногда, для обозначения "татаро-монгол", применялся этот термин), создавало весьма благоприятный их образ. Даже "русские князья" казались, по сравнению с ними значительно менее "опытными" и "дружными".
Иная религия татар[62] (о том, что они, "возможно", мусульмане – не упоминается нигде), нисколько, при этом, не сказывается на отношении к ним. Главным аргументом в пользу "дружественности" является их более чем терпимое отношение к православной вере[63].
Дискурс о татарах меняется в период Лжедмитриев, когда они, вместе с появившимися казаками, оказываются в составе "захватнической армии". Однако, если поляки и казаки действуют там открыто (совершают реальные действия, наносят ощутимый урон государству), то "татары" присутствуют, скорее, как тень прошлых войн. С ними проводят аналогии, сравнивают и оценивают урон, нанесённый войнами. Татары, как и казаки ("коварно поддержавшие Лжедмитрия и поляков"), представлены довольно негативно, но война с "ордой" была значительно более "благородной" и "честной".
В дальнейшем дискурсе учебников "татары" и "казаки" представлены ещё не раз. Вторые – как реально действующие персонажи, первые – в виде "отголоска прошлого", позволяющего сравнивать с ними все дальнейшие события. Дискурс о "татарах" ("орде") – значительно более "спокоен" и предсказуем. Негативные черты, характеризующие их, большим разнообразием не отличаются и сводятся к "захватническим" устремлениям, неустанной "борьбе" против Руси и "воинственности". Они встречаются в тексте как отголосок прошлых сражений, времени, когда русские войска уступили им в мужестве и отваге. Оценка их редко носит негативную окраску.
Несколько иначе конструируется дискурс о казаках. Во-первых, точное определение, кто же, всё-таки, они такие, встречается лишь в одном учебнике, - "казаки" отделяются от "украинцев", "украинских казаков" и "поляков". Они представлены в виде "военного братства", сражающихся "отрядов" и "усердных приверженцев православия"[64]. Во-вторых, как и в случае с "татарами", дискурс о них довольно резко сменяется с положительного на негативный и наоборот. В-третьих, портрет, даваемый ими в литературе, значительно более колоритный: то они сражаются на стороне противников русского государства, то вдруг (без веских на то причин), переходят на сторону царских войск (видимо, осознав бесперспективность своих действий).
Союз поляков с казаками вообще представлен как нечто инородное, вызывающее удивление и равное тому, чего происходить вряд ли может. Главное отличие историки видят в разных верах – польский католицизм никогда не даст прочного союза с казацким православием. Именно благодаря последней (порою особо выделяемой причине), казаки и не отнесены к категории "Других", - они "Свои", но "Свои", не всегда поступающие "правильно" и в соответствии с ситуацией. Последнее, как уже говорилось, объясняется либо их "неведением", либо "невежеством", либо просто – "жаждой наживы".
Объединяет оба этих образа то, что ни один из них существенного вреда "великороссам" нанести не в состоянии. В отличие от поляков, желавших "окатоличить" и "ополячить" русских, казаки и татары этой цели перед собой не ставили, как не хотели и разрушить наше государство, нанеся ему непоправимый урон. Если они и совершали какие-то действия, то продиктованы они были больше "невежеством" и стремлением разбогатеть, но отнюдь не желанием подорвать наши "устои" и "государственность". Таким образом, "Они" отличались от "Нас", но, при этом, являлись к "Нам" близкими, гораздо ближе, чем "Другие".

Возвращаясь к дискурсу о поляках, необходимо отметить, что усилению его способствовал факт отнесения их, в ряде случаев, к

категории "инородцев"[65]. Дискурс об "инородцах" довольно сложен и поляки занимают в нём отнюдь не главное место. Причины отнесения их к этой категории, видимо, можно найти в тех или иных внутриполитических событиях. Особенно хорошо последнее будет видно на примере контент-анализа правительственной прессы, к которой мы обратимся в этом параграфе. В отношении же учебной литературы можно заметить, что конструкт "инородцев" служил своеобразной "связкой" поляков с "евреями", категорией, к которой относились и первые, и вторые, и которая позволяла, таким образом, объединить обе эти группы в одну категорию – "Другие".

Образ польского населения как "Других", отличных от "великороссов", дополняется дискурсом статей, выходивших в правительственных журналах. Из издававшихся журналов, для контент-анализа нами был выбран "Русский вестник", - издававшийся в императорской типографии. Выбор был обусловлен не только тем, что в нём напрямую отражалась "официальная" точка зрения царствующего Императора, а, следовательно, и всего правительственного аппарата, но и его широким распространением на территории государства. Именно "Русской вестник" был одним из самых читаемых в стране журналов.
Большинство статей, посвящённых проблемам различных групп "Других" написано в смешанном, эмоционально-фактологическом жанре . Даты и факты перемежаются с рассуждениями, порой эмоциональными, автора. Характер оценки чаще взвешенный, хотя встречается и немало статей, отрицательно оценивающих ту или иную ситуацию / высказывающихся по тому или иному вопросу. Авторство статей принадлежит либо журналистам, либо экспертам. Крайне редко встречаются письма читателей (как правило, тщательно отредактированные), в качестве авторов выступают писатели или складывается ситуация, когда авторство установить невозможно. Подавляющее большинство статей написаны одним человеком.
Журнальный дискурс о поляках можно условно разделить на периоды его активизации: 60-е, 80-е – начало 90-х гг. ХIХ века и первые годы ХХ века. По содержанию он очень близок к учебному и главным его достоинством является возможность разделения про хронологическим периодам. С его помощью можно составить более точное представление о времени активизации негативных настроений.
Первый период, продолжающийся в течении всех 1860-х годов ознаменован резким негативным дискурсом как против польских магнатов, королей, так и против польского населения вообще. Самые широко распространённые и часто повторяющиеся конструкты сводятся к нескольким сюжетам.
Во-первых, в статьях создаётся атмосфера "анти-русской настроенности" польских "магнатов", "шляхтичей", "литвинов" (последние часто упоминаются как синоним "поляков"). Они не соблюдают русские законы, обманывают "Нас" и поддерживают всех "врагов России". "Магнаты" и "шляхтичи", в большинстве сюжетов, действуют заодно с "простым людом", подговаривая его к совершению антиправительственных действий. Польское, далёкое от политики население, быстро поддаётся влиянию своих "господ" и какое-то время действует заодно с ними. Впоследствии, согласно сюжету большинства статей, влияние "господ" над ними сменяется влиянием "русского правительства" и они опять становятся "нашими" / "своими" .
Вторым сюжетом, развивающимся параллельно с первым и дополняющим его, становится конструирование различных негативных черт по отношению к "польскому правительству" (имеется в виду "местное", польское, а не "русское" правительство) и "католическому духовенству". Они представлены в союзе, зачастую действующем против императорской власти. "Союз польского правительства и католического духовенства", кроме того, "продажный", "подозрительный", "враждебный", "религиозно нетерпимый" . Даже в тех случаях, когда в статьях анализируются происходящие внутри их союза разногласия, всё равно, плохими оказываются и одни, и другие.
Своеобразным синтезом двух сюжетов являются появляющиеся во второй половине 1860-х годов свидетельства "ополячивания", "окатоличивания" русского населения со стороны Польши, "польско-католическая пропаганда" в России и против России и подрывная деятельность "поляков" вообще. Подобную политику, при этом, по мнению авторов статей, могут осуществлять как "правительство", так и "граждане". Последние представляют особенную опасность для имперского правительства ввиду своей многочисленности. Удивления подобная ситуация не вызывает, так как "Польша" "давно" проявляла свою "религиозную нетерпимость" и "агрессивность". Поляки постоянно "обманывали" "Нас".
Особенно, в этом плане, показательны статьи, выходившие в год польского восстания 1863 года . Здесь представлен практически весь спектр "обвинений", выдвигаемых в их адрес. К уже имеющимся конструктам, добавляется указание на "враждебное отношение" поляков к "русским", их "выходки", совершаемые, фактически, безнаказанно (благодаря "толерантности" и "терпимости" Императора) и "вольность", когда-то дарованную Польше с благими намерениями (каким конкретно – не уточняется), но вылившуюся в "самовластие", противоречащее интересам Империи.
Из всего этого развивается следующий сюжет, показывающий, что поляки (зачастую – и "правительство", и "религиозные деятели", и "простые граждане") – "плохие" и "Другие" (часто приводятся именно эти конструкты). Кроме того, они обладают всеми возможными "неспособностями" - например, отсутствием какого-либо таланта к военному мастерству, "политической незрелостью", неспособностью отстаивать собственную точку зрения и побеждать в спорах и т.п. Даже факт сохранения в Польше национальной культуры, одежды, языка, воспринимается как "неспособность" к освоению традиций и языка "имперского" ("русского") и не может оцениваться положительно. "Граждане Польши, - констатирует один из журналистов, всегда чувствовали себя побеждёнными"[66], что, впрочем, вполне объяснимо, - при имеющихся, весьма скромных, талантах, довольно сложно, по мнению того же журналиста, ощущать себя иначе.
Таким образом, в печати конструировался довольно непривлекательный образ жителей Польши, - как государственных деятелей, так и простых граждан. Усилению негативного дискурса способствовало довольно редкое, но всё же имеющее место, отнесение их к категории "инородцев". Подобное сопоставление, как правило, являлось следствием внешнеполитических событий. Например, первый раз в этом качестве они появились после "мятежа" 1863 года, и далее, когда требовалось показать, насколько "поляки" вредны и не всегда "дружелюбны" Империи, применялся именно этот конструкт.
Кроме того, через категорию "инородцев" (в том числе), как и в учебном дискурсе, осуществлялось их соединение с "евреями". "Инородцы", в данном случае, выступали в качестве обозначения некоего союза, время от времени негласно заключаемого между ними и практически всегда – в тайне от России и далеко не всегда с целью её поддержки.
Выводом, логически следующим из сложившейся ситуации, было то, что "русская власть", в силу своей лояльности, толерантности и терпимости ко всяким проявлениям иной веры и культуры, "довольно легкомысленно относится к полякам"[67], что имеет для "Нас" самые негативные последствия и подлежит безусловному, по мнению авторов, искоренению. Один урок "Нам", со стороны Польши, уже был преподан, - во время восстания 1831 года. "Мы" не вняли ему, за что сейчас (имеется в виду восстание 1863 года) и расплачиваемся. Кроме того, Царство Польское вообще "дорого обходится России", и дело здесь не только в материальной сфере. В силу своей "лояльности", "отзывчивости" и весьма "осторожном" применении силы (что, безусловно, делает честь нашему Императору), у нас не всегда получается "железной рукой" навести порядок.
Дискурс 1860-х годов построен по определённой схеме: в первые годы десятилетия конструируется образ "поляков" (правительства и граждан), перечисляются все их качества и создаётся впечатление, что именно этот этнос представляет собой едва ли не "коллекцию" всевозможных негативных черт. "Вспоминают" и жадность, и подозрительность, и союз правительства с католическим духовенством, обладающего редкой религиозной нетерпимостью, и их продажность, и хитрость. Итогом этих сценариев становится отнесение поляков к "Другим" и "Инородцам". Усиливается дискурс во второй половине 60-х гг., когда, имеющийся дискурс дополняется "религиозными притеснениями" православных со стороны католической Польши. Последнее, по мнению большинства авторов, признаётся недопустимым и может рассматриваться как, едва ли не попытка провокации.
Второй этап активизации подобных настроений происходит уже в 80-е – начале 90-х гг. ХIХ века. Дискурс остаётся прежним. Все конструкты, употребляемые ранее, возобновляются. Появляется лишь сюжет о том, что поляки есть "главные виновники бедствий" в "нашем" государстве. Причина сложившейся ситуации – в том, что они всегда действуют исключительно в своих целях, иногда объединяясь с евреями. Выход из ситуации журналисты и эксперты видят в усилении интеграции поляков в нашу культуру. Продолжение сопротивления реальному объединению в одно государство (термин "русификация", при этом, не произносится), может иметь для обеих сторон самые негативные последствия, - поляки так и останутся "Другими" и противостояние, возникающее время от времени между ними, не исчезнет.
Начало ХХ века также никаких существенных перемен в дискурс о поляках не вносит. Усиливаются уже имеющиеся на этот момент смысловые конструкты, дополняющиеся только указанием на три справедливых раздела Польши, произошедших, опять же, по вине поляков.
Наличие указанных периодов в дискурсе о поляках объясняется, на наш взгляд, сменяющими друг друга сценариями власти[68]. Каждое новое императорское правление, по мнению Ричарда С. Уортмана, конструирует свой политический миф, свой сценарий, как правило, отличный от предыдущего.
Смена властного сценария вовсе не означает, что конструируемый в государстве политический миф меняется на прямо противоположный. Сценарий меняется в рамках установленного поля, не позволяющего от него "отклоняться".
Так произошло и в середине ХIХ века, когда на престол взошёл Александр II. Согласно точке зрения Р.С. Уортмана, именно в это время в стране появились первые намёки на смену господствовавшего ранее европейского мифа на миф национальный, окончательно осуществившуюся при Александре III. Несмотря на то, что период правления Александра II исследователь относит ещё к периоду господства сценария европейского[69], на наш взгляд, окончательная смена сценариев совершилась именно в это время.
Время если не господства, то, по крайней мере, преобладания европейского мифа довольно продолжительно. По мнению Уортмана, начинается оно в царствие Петра Великого и продолжается до Александра III, – то есть, в течение правления практически всех русских императоров. Подобное утверждение весьма спорно, и если на счёт первых Романовых и императоров вплоть до Александра I с этим согласиться можно, то уже в эпоху Николая I в прессе появляется понятие "нации". Сначала – как синоним политического порядка, утверждённого самим народом и уже значительно позже – в виде "гражданства", а затем и индивидов, принадлежащих к государствообразующей национальности. Таким образом, предпосылки к изменению политического сценария появились значительно раньше эпохи Александра II.
Национальный миф, характеризуемый, в первую очередь, в категориях силы, могущества Империи и её завоеваний, очень похож на тот, что складывался при Александре II и, особенно, при Александре III, когда уже был осуществлён, согласно точке зрения американского историка, поворот к национальному мифу. Учитывая эти факты, появляется возможность говорить о периоде правления Александра II как эпохе смены властного сценария.
Появление нового, национального мифа, было обусловлено сразу несколькими моментами. Во-первых, в Империи сложилась ситуация, при которой просто необходимо было наличие национального единства. Государству требовалась национальная сплочённость, в том числе, и ввиду военных неудач. Во-вторых, скорейшему решению этого вопроса способствовала и осуществлённая крестьянская реформа, освободившая и освобождавшая значительные массы "бесконтрольного" отныне населения. В-третьих, среди европейских стран, Россия оставалась едва ли не единственной страной, лишённой чёткого понимания "нации".
Все эти причины и подтолкнули правительство к конструированию в общественном сознании новой идеологии.
Черты нового "национального проекта", на наш взгляд, были довольно предсказуемы. В первую очередь, это идея соборности, предполагающая единение людей, главным образом, на основе уваровских принципов "православия, самодержавия и народности" и включающая в себя множество других идей. Одной из таких является вытекающая из первой, идея смирения и подчинения государственной власти. Русский народ обязан верно и безропотно служить и преклоняться перед своим Императором. Это одна из составляющих его "силы".
Сила народа, также – и в его единстве, в существовании и, фактически, подчинении своей жизни "миру", обществу, общине. Своё "достоинство" и "честь", свой статус человек приобретает не сам по себе, а лишь в союзе с другими. Этот союз даёт ему силу, "легализует" его как члена общества.
Акцент на православную культуру и народные традиции ярче всего заметен как в дискурсе учебной литературы, так и в дискурсе прессы. Кроме того, соборность устанавливает приоритет "общественного" над "личным" ("Мы" над "Я"), что также подтверждается осуществлёнными исследованиями. Немаловажным элементом нового властного мифа, является и создание чёткого представления о "Себе" (о "Нас"), невозможного без образа "Другого", по отношению к которому "Мы" и будем узнавать "Себя".
Помимо перечисленных выше черт, "Нам" присуще также единение со своим Императором. Это не отменяет, но лишь дополняет "смирение" перед ним и "подчинение" ему. Представление о "Себе" конструируется, как видно из дискурса учебников и прессы, через смысловые формы, объединяющие "русский народ" с его правителями. Верховная власть Империи признаётся "славной" и "сильной" , роль России (а под "Россией", как правило, понимается и верховная власть, и русский народ) "великой во всём". Связь между "правительством" и "русским народом" – "теснейшая" и "нерушимая"[70], примеров чему – множество. Это и ратные подвиги, совершаемые благодаря союзу двух "сил" и отличающиеся "храбростью", и общая вера – православие, и русская культура, к коей с одинаковым трепетом и благоговением относится как власть, так и подданные, и наша "деятельность" и "активность" .
При этом, никаких указаний на конкретные личности не встречается. "Русский народ" действует "общиной", "миром", но никогда не "индивидуально". Единственные имена собственные, встречающиеся в текстах – это имена Императоров и Императриц. Особой популярностью, при этом, пользуются Петр Великий и Екатерина II , - они упоминаются в контексте силы, величия и надёжности Империи, "подтверждают" наши заслуги и, зачастую, свидетельствуют о готовности отразить любые попытки нарушения нашей государственной целостности. Как правило, чем активнее негативный дискурс о поляках или евреях, тем чаще в текстах встречаются имена Петра и Екатерины.
В современных исследованиях подобная ситуация, как правило, именуется "патриотизмом" и "любовью к родине"[71]. В дореволюционных исследованиях никаких подобных конструктов не формулировалось. То, что позднее стало называться "патриотизмом", знаком отличия одной национальности от других, считалось непременным качеством любого "великоросса" ("русского человека").
Таким образом, в новом национальном проекте, конструируемом в это время, отражались все черты нашей "соборности". Он был рассчитан на формирование нашего "Я", отличного от "Других". В связи с внутри- и внешнеполитической ситуацией, необходимо было создать представление о "Себе", отделив от "Себя" "Других". Поляки и евреи были "Другими", но не "врагами", ибо в качестве последних выступали страны Европы и дискурс о них носил совершенно иной характер.
При этом, внешние "враги" (а страны Европы, как правило, понимались именно в этом качестве), были именно "врагами", а не "Другими", и формировать представление о "Себе" по отношению к ним было довольно сложно хотя бы ввиду того, что население не имело с ними "личных" контактов, никак не соприкасаясь на бытовом уровне. Польское и еврейской население жило в тех же районах, что и население "русское", одновременно заметно отличаясь от него как в плане веры, так и в плане ведения хозяйства. Всё это позволило выбрать в качестве основы для формирования представлений о "Себе" именно эти этносы.
Обратимся далее к следующей составляющей образа "Другого".

§ 2. Образ еврейского населения как "Других".
Ещё одним этносом, попавшим в категорию "явных" "Других", по отношению к которым конструировалось представление о собственном "Я", стали евреи. Дискурс о них также принадлежит к происходящим в обществе этнодифференционным процессам, являясь начальной фазой национальной идентификации, призванной образовать и осознать особенности своей общности.
Как и в случае с польским населением, дискурс о евреях будет проанализирован на материалах учебной литературы (школьные учебники по истории) и в прессе (статьи правительственного журнала "Русский вестник"). Методы исследования использовались те же, что и при анализе смысловых конструктов, применяемых по отношению к населению Польши (см. § 1.).
Смысловые конструкты и стратегии, формулируемые по ходу проработки материалов, изначально (как и в случае с Польшей), не задавались и образовывались параллельно с анализом материала.
Дискурс о евреях, возникающий одновременно с польским, отличается от него по стратегиям и используемым конструктам. Во-первых, он занимает значительно меньше "места" относительно польского, но, в полной мере компенсируется своей интенсивностью и, по большей части, негативной окраской предлагаемых смысловых форм. Во-вторых, евреи в текстах журналов и учебников встречаются эпизодически (чего нельзя сказать о поляках). Максимальная площадь, так или иначе посвящённая данному вопросу – всего несколько предложений. В-третьих, появление евреев никак в текстах журналов и учебников никак не "предваряется", они никогда не претендуют на главные роли.
Раньше других мы встречаем еврейское население в учебниках по зарубежной истории, в главе, посвящённой распространению "еврейской веры" в "Козарии", произошедшей ещё до крещения Руси. Никакого указания на "иудаизм" мы не находим, как и не видим его в сюжете о Византийской Империи в период примирения императором Львом III Исавром "с христианством магометан и евреев"[72]. Негативной окраски дискурс не носит, но и часто не употребляется. "Евреи" в нём – лишь эпизод. Никакого указания на "иудаизм" этноса в тексте не прослеживается. Напротив, "евреи" представлены как "евреи", и практически никогда – как "иудеи". На этом упоминание данного этноса в учебниках по зарубежной истории, в принципе, и заканчивается. Время от времени они встречаются в контексте "примирения" либо с ними, либо вообще – других народностей. Изложение материала фактологическое, просто констатирующее событие и лишённое оценки.
Согласно теории "восточного национализма" Э. Геллнера[73], отделение этих "Других" от остальных (от "Своих") может происходить также и на основе принадлежности к высокой культуре. Следовательно, необходимо найти социально обозначенные признаки этой принадлежности. На основании дискурса о поляках, среди таковых, можно выделить следующие: православная вера, соблюдение христианских заповедей (среди которых первое место занимают нестяжательство чужого имущества и простота жизни), принятие русской культуры (причем, знание языка как основное требование здесь не фигурирует, очевидно, ввиду того, что все "Другие" им владели), ратная доблесть, и такие личностные качества, как бесхитростность и открытость. На основе соответствия или несоответствия (в том числе) этим качествам и могут отделяться "Свои" от "не своих".
Евреи, как и поляки, всем перечисленным выше чертам не соответствовали. Однако, если в дискурсе о поляках на первое место выдвигалось религиозная инаковость, которой были подчинены все остальные особенности данной народности, то по отношению к евреям на первое место выходят "христианские заповеди". В первую очередь, то, что было обозначено как "нестяжательство чужого имущества" и "простота жизни" – в смысле отсутствия привычки к накопительству. Эти черты в отношении еврейского населения являются доминирующими и исходными для ряда других.
Также, как и для польского населения, в отношении евреев явно присутствовала "охранная" (или "хозяйская") дискурсивная стратегия. Какой-либо одной, определённой, доминирующей метафоры также не было. Отличие от Польши состояло только в том, что если для неё применялись, тесно переплетаясь друг с другом три: метафоры дома, порядка и стабильности, то в отношении евреев метафора стабильности не присутствовала (ввиду, очевидно, того, что им не предлагалось участвовать в строительстве единого с "русскими" государства).
Метафора "дома", как и в отношении Польши, использовалась не всегда чётко и была (как, опять же, и в случае с польским населением) значительно шире предлагаемой О. Карпенко. Чаще всего под ней понималось всё "русское" государство в целом, а не только отдельные территории и не всегда государственная власть. Исходным положением здесь также было то, что у евреев своего дома нет и они вынуждены просить убежища у других. Ситуация их несравнимо хуже (по отношению, например, к тем же полякам, у которых, пусть и не в качестве "дома", но присутствует территория – Царство Польское), следовательно, какого региона не коснись – они везде "не свои", "пришлые".
Присутствуя везде на положении "гостей", евреи обязаны, следовательно, соблюдать все, установленные "хозяевами" ("русскими") правила поведения, соответствовать той роли, которую для них определили. В этом и заключается метафора "порядка".
Метафоры "дома" и "порядка" в дискурсе о евреях сливаются, образуя одну общую картину этноса.
Весь дискурс о евреях можно разделить на два, не разделяемых хронологически (по крайней мере – в учебной литературе) сюжета. Первый – рассматривающий данный этнос независимо от других народностей и анализирующий их "характер", "привычки", "особенности". Второй – посвящённый исключительно связи евреев с прочими, проживающими в государстве, национальностями.
Исходным моментом обоих, как уже указывалось, является страсть к "накопительству" любыми, практически всегда "незаконными", способами. Следствием этой "привычки" явился захват ими "значительной части торговых оборотов" и почти всей "мелочной торговли"[74]. Благодаря такому качеству, как "предприимчивость", "быстро размножающееся племя" распространяется по всем "городам и местечкам" Западной России, "подрывая их благосостояние" и приводя к "упадку" средний класс коренного ("русского") населения, - мещанство. Деятельность евреев является причиной и "обеднения и угнетения" крестьянства. Сложившаяся ситуация не могла не вызвать "ответной" негативной и весьма "справедливой", по мнению историков, реакции населения. Следовательно, евреи в отношении к ним виноваты сами. Не будь у них перечисленных качеств, возможно, они и не вызывали бы подобных чувств.
Таким образом, первая стигма, конструируемая по отношению к этносу – "предприимчивость", понимаемая как "страсть к накопительству" незаконными способами, служит, своего рода, основой, для целого ряда следующих. Таковой, например, является "природная жадность" представителей данного этноса. Им всегда "не хватает", они всегда стремятся к большему (признавая "порочность" подобного желания, авторы, почему-то, ни предложением это не объясняют), всегда недовольны нынешним положением дел. Таким образом, евреи, своей деятельностью, нарушают одно из "правил поведения", установленных "русскими". Метафора "порядка" ясно прослеживается уже здесь.
Весьма опасной представляется возможная "еврейская колонизация с юга и запада", которую способен осуществить этнос, движимый, всё тем же желанием наживы. Колонизацию с юга остановили татары[75] ("татарский разгром"), чем сильно помогли правительству. Колонизацию с запада[76] остановить весьма трудно, ввиду того, что на этих границах подобных "помощников" у Империи нет[77].
Особенно велика опасность колонизации евреями "польских земель", так как именно колонизация даёт повод к союзу двух этносов. Через анализ колонизационных процессов происходит объединение двух дискурсов о евреях.
В отличие от русских, видящих прямую опасность в еврейской колонизации земель, поляки (точнее – представители "высших" сословий), никакой угрозы своему "благополучию" в данной ситуации не наблюдают, радушно "впуская" евреев на свои территории. Речь, при этом о простом народе не идёт. Действующими лицами выступают, исключительно, лица, обличённые какой-либо властью[78]. Именно они "принимают" евреев и делают всё для того, чтобы последние чувствовали себя как можно лучше. Мотивы польских аристократов весьма "примитивны" и хорошо объяснимы. Союз заключается вовсе не по "принуждению". Никто не "заставляет" этносы вступать друг с другом в соглашения, но и никто особо не противится. Их "сотрудничество" взаимовыгодно и объясняется исключительно материальными вопросами. Аристократия "постоянно" нуждается в деньгах на "роскошь"[79] и "находит" их у евреев. "Расплачивается" она не только тем, что возвращает, порой с большими процентами долг, но и своим "покровительством", "хорошим отношением" к "ростовщикам". Исключением, в этом плане, не становятся даже польские короли, в ХVI – ХVII вв. покровительствующие им.

Объединение поляков с евреями происходит и в категории "инородцев" ("не русских" жителей Империи). Смысловой конструкт в дискурсе учебников встречается нечасто и призван, скорее, усилить негативное впечатление от этносов. "Инородцами" поляки становятся объединяясь с евреями, занимающими здесь центральное место, и, как правило, в ситуации противодействия "правительственным" силам.
В приведённом сюжете также отчётливо прослеживается выделенная нами "охранная" (или "хозяйская") стратегия. "Мы" ("русские"), выступающие как "хозяева" своего "дома" безусловно, во всём "правы". "Мы" устанавливаем свои правила и требуем их соблюдения. Только в этом случае может идти речь если не о слиянии с "нами", то, по крайней мере, о "приближении" к "нам". Выполнять предъявляемые нами требования, однако, "способны" не все. "Не дружественно" настроенные по отношению к нам элементы подлежат стигматизации и исключению из сообщества групп, в отдалённой перспективе способных стать "нашими". К данной группе, время от времени, в дискурсе школьных учебников и прессы, пытались отнести польское и еврейское население.
Если поляков дискриминировали, в первую очередь ссылаясь на их католическую веру, то для еврейского дискурса религия (чётко в учебниках и не обозначенная) – являлась лишь одной из производных других дискурсов. Кроме того, дискурс о данной народности является, своего рода, лакмусовой бумажкой, позволяющей выявить тех, кто на самом деле лоялен "Нам" и тех, кто лишь хочет таковым казаться. К последним, безусловно, принадлежат поляки, чья "лояльность", по мнению историков, была лишь на словах и исключительно "видимой". "Объединившись" с евреями они не только продемонстрировали (в очередной раз) свою "нелояльность", но и стали окончательно "Другими", лишив себя (по крайней мере – на ближайшее время) возможности приблизиться к «Нам», или, даже, стать такими же, как "Мы".
Объединяясь друг с другом, евреи и поляки в очередной раз действуют "против правил". Определяющую роль здесь играет сам факт союза. Две, не всегда лояльные по отношению к "русской власти" силы, вступая в союз, по мысли историков, становятся ещё более "угрожающей" и могущественной силой, так как действия их никакими другими мотивами, кроме "антирусской" деятельности объяснены быть не могут.
Союз евреев с поляками виден и в более поздние исторические периоды. Картина сотрудничества дополняется целым рядом сюжетов, одним из которых является приглашение первых на службу при дворе в качестве "королевских лейб-медиков". Таким образом, евреи не только приобретают статус "приближённых", но и находят "всяческую поддержку" любым своим действиям. Учебный дискурс не скрывает того, что этнос наделён различными талантами, одним из которых и является знахарство.
Талант лечить, относительно евреев, приобретает некий, "потусторонний" характер. Он признаётся "полезным" и "пугающим" ("страшным") одновременно. Истоки дара и его проявлений историки предлагают искать в религии этноса. С развитием дискурса "выясняется", что евреи – "почитатели" Талмуда ("талмудисты"). Никаких комментариев, поясняющих, что из себя представляет эта вера, не даётся, но утверждается, что она "опасная" и нередко подвергается гонениям. Пример тому – изгнание их из Германии в период крестовых походов[80], после чего евреи "выселились" в другие страны. С "радушием" их приняла всё та же Польша.
Все характеристики веры еврейского этноса сводятся, большей частью, к отрицаниям. Например, указывается, что вера их "отлична от язычества", а также католицизма, православия и "магометан"[81], она не "рабская" (в смысле – не принадлежит "хазарам – рабам") и мало распространённая. "Вера еврейская" зачастую упоминается вместе с "законом еврейским", по которому возможен суд и содержание которого столь же неясно[82]. Кроме того, достоверно известно, что вера является ещё одной причиной, "не позволяющей" этносу "мирно" относиться к "русским". Причины этого не уточняются, как и не характеризуется сама вера, но однозначно, с краткостью и лаконичностью лозунгов, заявляется, что "евреи – иноверцы", "оскорбляющие религиозные чувства" не только "православных", но и "малороссов", и "казаков"[83].
Таким образом, о самом иудаизме не произносится ни предложения, так или иначе поясняющего его суть, да и само слово "иудаизм" практически никогда не встречается. Вместо него, довольно популярна "ересь жидовствующих"[84] (или – "жидовская ересь"), появившаяся в Новгороде в ХV веке, благодаря деятельности "жида Схарии"[85], отрицавшая некоторые христианские догматы (о святой Троице, "божестве Христа" и т.д.), почитание святых, посты и монашество. Ересь довольно широко распространялась, вскоре приобретя всероссийские масштабы. Однако, главной её опасностью был не масштаб, а содержание и носители ереси. Читателя подводили к мысли о том, что сама ересь и является "еврейской верой". Напрямую подобные заявления не делались. Мысль о справедливости и возможности данной точки зрения проводилась посредством ничего не утверждающих слов – например, "возможно", "вероятно" и "не надо исключать". Аудитории, таким образом, представлялись возможные трактовки ситуации, из которых нужно было выбрать "правильную". Выбор был облегчён тем, что на "правильную" версию весьма однозначно указывалось. Она являлась центральной, больше других обсуждалась, да и выводы, приводимые по итогам анализа ситуации, во многом её повторяли.
Религиозный дискурс конструирует новую характеристику евреев как "вечных изгнанников", нигде не находящих себе приюта. Евреи – вечные "гости", никогда, в силу разных причин, не уживающиеся с "хозяевами". Эту "особенность" первыми "заметили" "русские" ещё до принятия христианства. Все без исключения учебники пересказывают одну и ту же историю: как к князю Владимиру (впоследствии крестившему Русь) приходили "из разных земель" послы, описывавшие достоинства и преимущества своей веры. Среди многочисленных священнослужителей (конфессии которых лишь перечисляются), были и "еврейские учителя из Козарии"[86], предложившие Владимиру веру "из Иерусалима". Итог встречи послов – везде одинаков. Владимир "проницателен" и задаёт всего лишь два вопроса: "где ваша родина?" и "будучи отвергнуты Богом и рассеяны, почему вы учите своей вере других?". Итог встречи с еврейскими послами, видимо, ввиду очевидности, не описывается. Зато, приводятся весьма подробные рассуждения на тему: может ли народ, "отлучённый" и, едва ли не "проклятый" Богом, проповедовать свою веру, благодаря которой это "отлучение" и произошло. Ответ однозначен: проповедь иудаизма воспринимается как пожелание народу (которому эту веру евреи предлагают) – "божественного изгнания". Они знают об этом, и всё равно продолжают проповедь. Подобные действия иначе, как "вредной для государств" и народов деятельностью, назвать нельзя. Следовательно, еврейское население и не желает никакого "примирения" и вхождения в сообщество "Своих", "озлобляя" своей пропагандистской деятельностью население стран и способствуя развитию "антиеврейских" настроений.
Стигма изгнания присутствует далее во всем дискурсе о данном этносе, приобретая характер определяющей. Она становится очередным маркером, отличающим евреев от остальных национальностей. "Изгнанность" является главной, согласно дискурсу, причиной, по которой евреи не могут участвовать в строительстве (с другими национальностями) единого государства. Она же делает невозможной использование по отношению к ним метафоры "стабильности".
"Изгнанность" евреев, таким образом, дополняет сложившуюся о них дискурсивную стратегию, становясь очередным элементом "хозяйского" дискурса. Евреи в очередной раз нарушают установленные "хозяевами" правила поведения, относя, тем самым, себя к категории "нежелательных гостей".
"Бездомность" и "изгнанность" евреев провоцирует очередной сюжет, дополняющий образ евреев как "Других" новыми конструктами.
Ощущая ущербность своего положения, этнос не стремится к исправлению ситуации "мирными" и "законными" средствами. Своё "равноправие" он пытается установить через противозаконные действия, к числу которых относится "притеснение" и "угнетение" "русского" крестьянства, причинение ущерба сельскому хозяйству и промышленности страны в целом[87]. То оказываясь в союзе с польскими панами и магнатами (пытающимися, при помощи евреев умножить своё состояние, сдавая, например, им в аренду свои имения), то просто действуя независимо ни от кого, евреи приобретают такие черты и характеристики, как "подлость"[88] и "продажность"[89] любому, кто "захочет купить", "беспринципность", а также "бесчинства" (изъятие ключей от православных храмов, наложение пошлины на церковные таинства и пр.), совершаемые по отношению к "православным" ("русским")[90].
Действуя против евреев, "Своими" становятся даже "скрытые Другие" - казаки и татары[91]. Именно они, поддерживаемые народом, "борются" против "жидов-арендаторов", "поляков" и "католических церквей". Никаких сомнений в справедливости подобных действий быть не может. Всё предельно однозначно – евреи и поляки "мучители", "притеснители" и "плохие", казацкие войска – "освободители"[92]. При этом, оправдываются даже самые "неблагородные" средства, используемые в борьбе против "Других", к каковым, например, относятся "грабёж" и "разрушение" замков и имений, "предание мучительной смерти"[93] хозяев, "поджёг имущества" и т.п. Ради пресечения "анти-православных" действий оправданны любые поступки. "Свои" правы всегда, чего нельзя сказать о тех, против кого они действуют. Даже "убийство жидов" воспринимается как нечто закономерное и справедливое.
Таким образом, стигма изгнанности присутствует и здесь. "Неприятие" этноса "русскими" становится чем-то, вполне очевидным. Евреев изгоняют, не всегда, впоследствии, объясняя причины. Чем ближе анализируемые в учебниках события подходят к 60-м годам ХIХ века, тем меньше встречается в текстах "альтернативных" точек зрения. Читателю больше не предлагают "выбирать". Все смысловые конструкты однозначны. Евреи всё чаще называются "жидами". Нейтральная оценка, время от времени встречающаяся ранее, заменяется всё чаще на негативную. Через рассуждения историков довольно ясно проходит мысль о том, что во всех своих бедах "еврейский народ" (а не отдельные его представители) виноват сам. Если бы он, изначально, не поставил себя в оппозицию по отношению к русским, он имел бы, хотя бы шанс, стать "Своим". Не воспользовавшись "предоставляемой" возможностью, он навсегда для нас стал "Другим", до конца непонятным ("непонятность" "не моего" этноса является, как уже было отмечено, одной, едва ли не определяющей характеристикой "Других") и от этого, зачастую – "пугающим".
Дискурс о евреях, представленный в учебниках завершается анализом государственных постановлений, так или иначе касающихся данной народности. В частности, большое внимание уделяется Указу от 16 июля 1865 года, разрешившего "евреям-ремесленникам переселяться из западных губерний в другие области Империи, в которых они дотоле не имели права жительства"[94] и Закону о "черте еврейской осёдлости"[95]. Первый документ однозначно признаётся "опасным" для будущего страны и "проеврейским", второй - напротив – весьма полезным, так как, с точки зрения историков, не только призван защитить "православных", но и установить "порядок" в "нашем" государстве, одним из проявлений которого и является "покорность" народов, не принадлежащих к категории "государствообразующих". Как и в предыдущем сюжете, никаких сомнений относительно невозможности альтернативных точек зрения не приводится. Стиль изложения не оставляет никаких сомнений в том, как "должно быть" и как быть не должно.
Таким образом, "охранная" дискурсивная стратегия подтверждается и усиливается. "Мы" устанавливаем свои законы не только неофициально, но и на государственном уровне, потому, что только таким образом возможно сохранить свой статус "хозяев" и исключить (или – минимизировать) незаконное посягательство на него со стороны "гостей".
Учебный дискурс находит своё отражение и дополнение в прессе. Журналы, выпускавшиеся в то время, представляют собой не менее интересный для анализа материал. Как и в случае с учебной литературой, дискурс о евреях значительно уступает по площади польскому. В подавляющем большинстве статей "еврейский вопрос" представлен как одна из проблем, но практически никогда как центральная. Тон статей, посвящённых данной проблеме, чаще эмоционален, хотя не редки и фактологические статьи.
Появление негативных конструктов по отношению к евреям относится к концу 60-х – началу 70-х годов и связано, как и в случае с польским населением, со сменой предложенных Р.С. Уортманом, властных сценариев[96]. Европейский миф, сменяемый национальным, находит своё выражение, как уже упоминалось, в первую очередь, в конструировании властью феномена национального самосознания, невозможного без артикуляции тех, по отношению к кому "Мы" будем себя "осознавать", т.е. – без категории явных и скрытых "Других".
Поляки, также попавшие в эту категорию (благодаря, бóльшей частью, произошедшему восстанию), дополняются ещё одной составляющей категории "Других" - евреями. Дискурс о польком и еврейском населении возникает на страницах печати одновременно .
В дискурсе о евреях, приведённом на страницах "Русского вестника", возможно выделить, как и в польском, несколько периодов, свидетельствующих об активизации негативных настроений. Это: конец 60-х – начало 70-х годов и вторая половина 90-х годов ХIХ века – начало ХХ века.
В "Русском вестнике" дискурс о евреях начинается с метафоры "порядка". "Русские" на правах "хозяев" имеют все права устанавливать их, а гости (к числу которых относятся и евреи) – обязаны их соблюдать.
Большинство смысловых конструктов, приводимых в прессе, повторяют, с небольшими вариациями, дискурс учебников.
Евреи, как свидетельствует пресса, явно нарушают установленные "хозяевами" "правила", не желая соблюдать установленный порядок (звучит это как – "не желание подчиняться") . Например, наживаются на "Нас" ("зажиточные потомки Авраама" здесь наиболее распространённый конструкт), благодаря своему "характеру", проявляют чудеса предприимчивости, делая деньги из всего, чего только можно. Наконец – "как униаты и лютеране, ведут свою пропаганду в России" (имеется в ввиду пропаганда религиозная), хотя чётко осознают её бессмысленность. Всё это является свидетельствами "нежелания" представителей этноса предпринять хотя бы попытку приблизиться к "Нам" и создаёт образ еврея как человека "вне государства" .
Находит своё применение и стигма "изгнанности" и "бездомности" евреев. Авторы статей (чаще всего это либо журналисты, либо просто лица, проживающие или когда-то жившие вместе с представителями данного этноса) замечают, что где бы они (евреи) не появились, отовсюду "бывают изгнаны". Не находят себе пристанища они и в Российской Империи и "виноваты" в этом, по мысли авторов, вовсе не "великороссы", а сами евреи . Выход из сложившейся ситуации весьма сложен, но, в некоторой степени, однозначен. Так как "Своими" они стать едва ли смогут, им необходимо научиться уживаться с нами, не пренебрегая нашими традициями и обычаями, ибо в складывающейся ситуации виноваты они, не способные принять русских, допустить, что последние ничуть не хуже представителей "своего" этноса. В этом также видится одна из причин наших разногласий. Этим и объясняется всё их поведение, направленное, в большинстве случаев, против "Нас". Евреи, кроме того, "иноверцы" и едва ли смогут стать такими же, как "Мы".
Завершает дискурс о евреях ряд, не используемых в учебной литературе, смысловых конструктов. К таковым относятся упоминания тех или иных физиологических характеристик этноса . Наделение другого народа неприятными для окружающих качествами, является крайней степенью проявления его неприятия. Евреи в дискурсе "Русского вестника" "живут грязно, сонно и лениво" . Они "неопрятны", не всегда уделяют должное внимание своему "внешнему виду" что, впрочем, нисколько их не заботит. Периодически встречается и довольно распространённое в народе выражение "жид пархатый", как правило, встречающееся в контексте описания быта и являющееся следствием такой привычки этноса, как несоблюдение элементарных "норм гигиены" . В польском дискурсе подобные конструкты не встречаются, что, без сомнения, говорит о более лояльном к ним отношении.
В учебной литературе данные смысловые конструкты встречаются всего единожды и в одном учебнике, в ситуации, когда речь идёт о "народных представлениях" о проживающих на территории страны народностях. В приложении показан народный театр, демонстрирующий сцены из бытовой жизни. Каждый из действующих лиц там наделён рядом качеств: например, цыган – "беден", поляк – "хвастлив" и "заносчив", еврей – "труслив" и "неопрятен", а запорожец (казак, без сомнения здесь принадлежащий к "Своим") – "удал"[97].
Не реже еврейское население называют "жидами" . Причём, подобное название в ряде статей (так или иначе затрагивающих вопрос их жизни, быта и привычек) распространённее, чем непосредственное название этноса.
Перечисленными конструктами дискурс конца 60-х – начала 70-х годов ХIХ века и ограничивается. Очередное возобновление дискурса относится ко второй половине 90-х годов – началу ХХ века. Связано это, очевидно, с появлением нового Императора - Николая II, как и Александр II решившего возобновить появившийся при последнем национальный сценарий власти. Вызвано это было, на наш взгляд, потребностью укрепить авторитет власти, пошатнувшийся в результате захватившего страну экономического кризиса, неудачной русско-японской войны и первой русской революции. Для максимальной нейтрализации применили весьма распространённый в дальнейшем способ – агрессию населения постарались направить на "недружественные нам" этнические группы, активизировав по отношению к ним негативный дискурс. Таковыми, в очередной раз, стало польское и еврейское население.
Конструкты, используемые в 90-е годы, повторяя используемые ранее (зажиточность, религиозная пропаганда в России, неопрятность, леность и т.п.) добавляют и ряд новых. Например, используя исторические факты, показывается, что еврейское население вовсе не способно к ратному делу. Они не умеют не только воевать, но и просто служить в армии, уподобляясь, в своём неумении женщинам (параллельно с этим показывается, насколько велика роль ратной доблести для любого "русского").
Кроме того, евреев обвиняют в погромах, в которых они "виноваты сами" (почему – не указывается), еврейский след виден и в русской революции 1905-1907 гг., в которой последние принимали весьма активное участие, и отнюдь не на стороне "русских". Они сами агитировали народ "за" революцию, желая и от этого дела получить дивиденды. Всё это, по мысли журналистов, следствие того, что "евреи русских не любят", и причиной здесь являются не только еврейские погромы. Этнос не хочет полноценно включаться в "наше" государство, в том числе, и в следствии того, что и сам считает себя "Другим".
Таким образом, метафоры "дома" и "порядка" присутствуют и здесь. Евреи продолжают нарушать "наши порядки", способствуя, зачастую, распространению революционных настроений. Иной реакции, кроме как негативной, это вызвать не может. Гнев "наш", следовательно, безусловно справедлив.
Несмотря на все, используемые в их адрес негативные конструкты, евреи, скорее "Другие", а не "Чужие" и не "враги" (к числу которых относятся представители западных держав). "Другость" их подтверждается не только соответствием всем перечисленным у Зиммеля характеристикам "Других", но также тем, что наряду с явно негативным дискурсом, в отношении евреев присутствует (правда, в значительно меньшей степени) и дискурс иного характера. Например, знахарские способности евреев, так популярные у представителей польской знати, используются и на благо крестьян ("русских"). Их деловые качества, принёсшие им славу нечестных ростовщиков, свидетельствуют не только об их таланте обманывать, но и о некоторых умственных способностях. Они до такой степени успешны в этом деле, что "наша" (как правило, "местная" аристократия) вынуждена занимать у них деньги.
Несмотря на то, что евреи никогда "Своими" не станут, навсегда оставшись для нас до конца непонятными "Другими", они будут ближе к нам тех же европейцев (никогда бок о бок с нами не живших), ввиду, как раз, длительного совместного проживания.

Евреи, как и поляки, позволяют правительству сформировать образ "Себя". Акцент, как и в польских сценариях, как в учебниках, так и в журнале, делается, в первую очередь, на прочный союз власти и народа. "Мы", в отличие от евреев, "покорны" и всегда верны своему Императору . Предпринимательских талантов мы лишены, но даже этот факт оборачивается в нашу пользу, - таким образом мы соблюдаем одну из христианских заповедей, не поощряющих жажду наживы и скупость.
Ни одного изображения еврея ни в учебниках по истории, ни в статьях нам не встретилось, как, впрочем, и изображений "русских", предназначенных для демонстрации нашего физического отличия от них.
"Мы" отличаемся "ратной доблестью" и бесстрашием на поле боя, умеем воевать и не страшимся смерти . Себя мы прославили своей силой и стойкостью перед любыми испытаниями. Качествами, какие есть не у всех народов.
В отличие от евреев мы сильны и тем, что у нас есть "свой дом" и мы не ищем пристанища у других народов. Всё это дополняет сформированный ещё по отношению к полякам образ русского.
Образ "Нас" подчинён, таким образом, общественной идее, конструирующей для общества действительность, помогающей лучше сориентироваться в социуме и понять, кто принадлежит к "Своим" и кто таковым не является. Еврейское и польское население являются необходимыми компонентами данной идеи. Они "Другие", но не "Чужие", ввиду чего с успехом используются для формирования образа "Себя".
Завершая анализ прессы и учебной литературы, необходимо отметить один, весьма показательный, с нашей точки зрения, момент.

В исследуемый нами дореволюционный период, с низким развитием средств массовой информации и крайне невысокой скоростью распространения нового знания, факт отражения в учебной литературе национальных проблем и способов их решения, свидетельствовал, на наш взгляд, об исключительной актуальности проблемы. То, что подобным вопросом занялась даже учебная литература, не склонная к анализу данных

---

[*]

[1] Под "инородцами" мы будем подразумевать, согласно дискурсу того времени, "не русских" жителей страны, противопоставленных "Нам" и синонимичных "Другим".

[2] Русский вестник. Журнал литературный и политический, издаваемый М. Катковым. Гл. ред. М. Катков. М., 1860. С. 347.

[3] Русский вестник. 1866. С. 211.

[4]Уортман Р.С. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. В 2 тт. Т. 2: От Александра II до отречения Николая II. / Пер. с англ. И.А. Пильщикова. М., 2004. С. 24-27.

[5] Там же. С. 21-22.

[6]Уортман Р.С. Сценарии власти. Т. 2. С. 31.

[7]Карпенко О. Языковые игры с "гостями с юга": "кавказцы" в российской демократической прессе 1997-1999 годов. // Мультикультурализм и трансформация постсоветстких обществ. М., 2002. С. 162-192. С. 181.

[8]Рожков Н. Учебник всеобщей истории для средних учебных заведений и для самообразования. СПб., 1904. С. 52.

[9] Геллнер Э. Нации и национализм. / Пер. с англ. Т.В. Бердиковой и М.К. Тюнькиной. / Ред. и послесл. И.И. Крупника. М., 1991.

[10] Краткие очерки русской истории. / Составил Д. Иловайский. Издание тридцать шестое. С. 146.

[11] В этой ситуации "татары" полностью идентифицируются со "Своими" ("Нами", "русскими") и выступают "единым фронтом", но не против "врагов", а против "нежелательных Других".

[12]Краткие очерки русской истории. Курс старшего возраста. / Сост. Д. Иловайский. Издание тридцать шестое. С.349.

[13] Там же. С.325.

[14] Показательно, что в ситуации с "еврейским населением" ни о каком делении на "простых" и "вышестоящих" речь не идёт. Данная ситуация обусловлена не только отсутствием у последних государственности (вполне возможно деление населения, например, по уровню доходов), но и, на наш взгляд, бóльшим негативизмом конструируемого по отношению к ним дискурса.

[15] Краткие очерки русской истории. / Составил Д. Иловайский. Издание тридцать шестое. С. 146.

[16] Краткие очерки русской истории. / Составил Д. Иловайский. Издание тридцать шестое. С. 146.

[17] Учебно-исторический сборник по русской истории (пособие по курсу Отечественной истории в средних учебных заведениях). / Составил А. Добряков. Том I-й, отдел I-й. Земля и ея народы перед началом государства (с картою Восточной Европы в половине IХ века). СПб., 1865. С. 198-199.

[18] Там же. С. 198.

[19] Кубалов Б. Систематический курс русской истории. Часть II. С. 104.

[20] Отечественная история. Курс средних учебных заведений. Мужских и женских с приложением хронологической таблицы и трех карт. / Составил С. Рождественский. С. 78-79.; Краткие очерки русской истории. Курс старшего возраста. / Сост. Д. Иловайский. Изд. 36-е, вновь пересмотренное. С. 200-201.

[21] Там же. С. 79.

[22] Отечественная история. Курс средних учебных заведений. Мужских и женских с приложением хронологической таблицы и трех карт. / Составил С. Рождественский. С. 14.

[23] Кубалов Б. Систематический курс русской истории. Часть I. С. 87.

[24] Там же. С. 78.

[25] Отечественная история. Курс средних учебных заведений. Мужских и женских с приложением хронологической таблицы и трех карт. / Составил С. Рождественский. С. 144.

[26] Кубалов Б. Систематический курс русской истории. Часть II. С. 108-109.

[27] Отечественная история. Курс средних учебных заведений. Мужских и женских с приложением хронологической таблицы и трех карт. / Составил С. Рождественский. С. 64-65.

[28] Краткие очерки русской истории. Курс старшего возраста. / Сост. Д. Иловайский. Издание тридцать шестое. С. 146-147, 170.; Отечественная история. Курс средних учебных заведений. Мужских и женских с приложением хронологической таблицы и трех карт. / Составил С. Рождественский. С. 146-149.

[29] Отечественная история. Курс средних учебных заведений. Мужских и женских с приложением хронологической таблицы и трех карт. / Составил С. Рождественский. С. 148.

[30] Краткие очерки русской истории. Курс старшего возраста. / Сост. Д. Иловайский. С. 349.

[31] Там же. С. 365.

[32] Уортман Р.С. Сценарии власти. Т. 2. С. 21-22.

[33] Краткие очерки русской истории. Курс старшего возраста. / Сост. Д. Иловайский. С. 205-206.

[34] Волкан В., Оболонский А. Национальные проблемы глазами психоаналитика с политологическим комментарием. М., 1992. С. 41.

[35] Малахов В.С. Что значит «мыслить национально»? Из истории немецкой и русской мысли первой трети ХХ века. // www.ruthenia.ru/logos/number/2001_5_6/01.htm

[36] Волкогонова О., Татаренко И. Этническая идентификация и искушение национализмом. // www.philosophy.ru/library/volk/ident.html

[37] Политический миф мы будем понимать, как «любые идеи и чувства, обладающие способностью сплачивать людей и побуждать их к политическому действию…» (См. Сорель Ж. Размышления о насилии. М., 1907.; Он же. Введение в изучение современного хозяйства. М., 1908), как осознанный вымысел, выполняющий те или иные государственные задачи.

[38] Шестов Н.И. Политический миф теперь и прежде. / Под ред. проф. А.И. Демидова. Саратов, 2003. С. 21, 25, 161-163.

[39] Там же. С. 25.

[40] Кольев А.Н. Политическая мифология: Реализация социального опыта. М., 2003. С. 71.

[41] Шестов Н.И. Политический миф теперь и прежде. С. 27.

[42] Там же. С. 27.

[43] Fairclough N. Critical Discourse Analysis. London: Longman, 1995.; Филлипс Л. Дж., Йоргенсен М.В. Дискурс-анализ. Теория и метод. / Пер. с англ. Харьков, 2004. С. 142-151.

[44] Chouliraki L., and Fairclough N. Discourse in Late Modernity: Rethinking Critical Discourse Analysis. Edinburgh. Edinburgh University Press, 1999. P. 24.

[45] Филлипс Л. Дж., Йоргенсен М.В. Дискурс-анализ. Теория и метод. С. 104.

[46] Необходимо отметить, что Н. Фэркло, среди множества приводимых им понятий "дискурса", выбирает следующее: "дискурс" понимается им как социальная практика, опосредованная использованием языка; способ говорения, придающий значение жизненному опыту, основанному на определённой точке зрения. // Fairclough N. Critical discourse analysis and the marketization of public discourse: the universities. // Discourse and Society. 1993. № 4 (2). Р. 138.

[47] См. например: Potter J. Representing Reality: Discourse, Rhetoric and Social Construction. London, Sage. 1996.; Potter J. and Wetherell M. Discourse and Social Psychology. London. Sage. 1987.

[48] Fairclough N. Discourse and Social Change. Cambridge, Polity Press. P.73.

[49] Карпенко О. Языковые игры с "гостями с юга": "кавказцы" в российской демократической прессе 1997-1999 годов. // Мультикультурализм и трансформация постсоветстких обществ. М., 2002. С. 162-192. С. 171.

[50] Там же. С. 180-182.

[51] Готлиб А.С. Введение в социологическое исследование: Качественный и количественный подходы. Методология. Исследовательские практики: Учеб. Пособие. Самара, 2002. С. 359-370.

[52] Бришполец К.П. Методы политический исследований: Учеб. пособие для студентов вузов. М., 2005. С. 51-65.

[53] Федотова Л.Н. Анализ содержания – социологический метод изучения средств массовой коммуникации. М., 2001.

[54] Краткие очерки русской истории. Курс старшего возраста. / Составил Д. Иловайский. Издание тридцать шестое, вновь пересмотренное. М., 1912. С. 49-50, 68-72, 99-100, 108-111.

[55] Там же. С. 99-100.

[56] Отечественная история. Курс средних учебных заведений. Мужских и женских с приложением хронологической таблицы и трех карт. / Составил С. Рождественский. Применительно к примерной программеVI,VII и VIII классов Гимназий. Вновь одобрена для употребления в виде учебника: Ученым комитетом министерства народного Просвещения. Издание тринадцатое. СПб., 1905. С. 62-65.

[57] > См. также: Кубалов Б. Систематический курс русской истории. В 2-х частях. Часть II. Курс V класса. Одесса, Книгоиздательство М.С. Козмана в Одессе, 1916. С. 52-56, 78-83, 102-110, 132-133, 136-137, 168-170.

[58] Отечественная история. Курс средних учебных заведений. Мужских и женских с приложением хронологической таблицы и трех карт. / Составил С. Рождественский. С. 14-19.

[59] См. например: Кубалов Б. Систематический курс русской истории. В 2-х частях. Часть I. Издание 2-е. Одесса, Книгоиздательство М.С. Козмана в Одессе, 1916 г. С. 94-95, 97, 101,

[60] См. например: Кубалов Б. Систематический курс русской истории. Часть I. С. 82, 91, 108.; Часть II. С. 64, 68, 136.; Краткая отечественная история в рассказах для народных и вообще начальных училищ, с портретами исторических лиц. / Составил С. Рождественский. Издание тридцать восьмое, исправленное и с изложением последних событий. Петроград, 1917. С. 104, 140.

[61] См. например: Кубалов Б. Систематический курс русской истории. Часть I. С. 43, 47.

[62] См. например: Кубалов Б. Систематический курс русской истории. Часть II. С. 52, 60.

[63] Отечественная история. Курс средних учебных заведений. Мужских и женских с приложением хронологической таблицы и трех карт. / Составил С. Рождественский. Применительно к примерной программеVI,VII и VIII классов Гимназий. Вновь одобрена для употребления в виде учебника: Ученым комитетом министерства народного Просвещения. Издание тринадцатое. СПб., 1905. С. 64-67.

[64] Кубалов Б. Систематический курс русской истории. Часть II. С. 51.

[65] > Там же. С. 62.

[66] Отечественная история. Курс средних учебных заведений. Мужских и женских с приложением хронологической таблицы и трех карт. / Составил С. Рождественский. С. 67.

[67] Краткие очерки русской истории. Курс старшего возраста. / Составил Д. Иловайский. Издание тридцать шестое, вновь пересмотренное. М., 1912. С. 69-71.

[68] Отечественная история. Курс средних учебных заведений. Мужских и женских с приложением хронологической таблицы и трех карт. / Составил С. Рождественский. С. 64-67.

[69] Краткие очерки русской истории. Курс старшего возраста. / Составил Д. Иловайский. Издание тридцать шестое. С. 69-71.

[70] Краткие очерки русской истории. Курс старшего возраста. / Составил Д. Иловайский. Издание тридцать шестое. С. 71.

[71] Краткие очерки русской истории. Курс старшего возраста. / Составил Д. Иловайский. Издание тридцать шестое. С. 70.

[72] > Отечественная история. Курс средних учебных заведений. Мужских и женских. / Составил С. Рождественский. Издание тринадцатое. С. 97.

[73] Отечественная история. Курс средних учебных заведений. Мужских и женских. / Составил С. Рождественский. Издание тринадцатое. С. 97.

[74] Краткая отечественная история в рассказах для народных и вообще начальных училищ, с портретами исторических лиц. / Составил С. Рождественский. Издание тридцать восьмое. С. 74-78.; Отечественная история. Курс средних учебных заведений. Мужских и женских. / Составил С. Рождественский. Издание тринадцатое. С. 109-111.

[75] Краткие очерки русской истории. Курс старшего возраста. / Составил Д. Иловайский. Издание тридцать шестое. С. 314-318; Отечественная история. Курс средних учебных заведений. Мужских и женских. / Составил С. Рождественский. Издание тринадцатое. С. 156-157.

[76] Краткая отечественная история в рассказах для народных и вообще начальных училищ, с портретами исторических лиц. / Составил С. Рождественский. Издание тридцать восьмое. С. 98-99.

[77] Краткие очерки русской истории. Курс старшего возраста. / Составил Д. Иловайский. Издание тридцать шестое. С. 286.

[78] Кубалов Б. Систематический курс русской истории. Часть II. С. 41.

[79] Краткие очерки русской истории. Курс старшего возраста. / Составил Д. Иловайский. Издание тридцать шестое. С. 49-51.

[80] Рожков Н. Учебник всеобщей истории для средних учебных заведений и для самообразования. СПб., 1904. С. 74-75.

[81] Отечественная история. Курс средних учебных заведений. Мужских и женских. / Составил С. Рождественский. Издание тринадцатое. С. 109.; Краткая отечественная история в рассказах для народных и вообще начальных училищ, с портретами исторических лиц. / Составил С. Рождественский. Издание тридцать восьмое, исправленное и с изложением последних событий. Петроград, 1917. С. 75.

[82] Кубалов Б. Систематический курс русской истории. Часть II. С. 50-69.

[83] Кубалов Б. Систематический курс русской истории. Часть II. С. 76.

[84] Напомним, что в ХIХ веке, как и поныне, способность к подвигам на поле боя воспринималась едва ли не как одна из главных заслуг, отсутствие которой наносило серьёзный урон образу той или иной национальности.

[85] Кубалов Б. Систематический курс русской истории. Часть II. С. 104-107.

[86] Сами конструкты взяты из дискурса прессы, но смысл, присутствующий в школьных учебниках – идентичен этому.

[87] Краткие очерки русской истории. / Составил Д. Иловайский. Издание тридцать шестое. С. 345.

[88] Там же. С. 140.

[89] Там же. С. 140.

[90] Краткая отечественная история в рассказах для народных и вообще начальных училищ. / Составил С. Рождественский. Издание тридцать восьмое. С. 76-77.

[91] Краткие очерки русской истории. / Составил Д. Иловайский. Издание тридцать шестое. С. 345-350.

[92] Там же. С. 346.

[93] См. например: Карпенко О. Языковые игры с "гостями с юга": "кавказцы" в российской демократической прессе 1997-1999 годов. // Мультикультурализм и трансформация постсоветстких обществ. М., 2002. С. 162-192. С. 183.

[94] Кубалов Б. Систематический курс русской истории. Часть I. С. 76-77.

[95] Там же. С. 73, 77.

[96] Там же. С. 82-83.

[97] Краткие очерки русской истории. / Составил Д. Иловайский. Издание тридцать шестое. С. 147-150.