(Не)совершеннолетний разум, или история о ребенке, рассказанная не им самим
Пётр Сафронов
Тезисы к семинару 22.12.2010
Вступая в область исследований детства, я оказываюсь в ней своего рода академическим младенцем. Чтобы, однако, из этого младенческого состояния подать голос, необходима некая ориентация. Мой доклад будет начально сориентирован в тематическом поле, относительно хорошо мне знакомом. Это поле связано с немецкой феноменологической философией XX столетия и ближайшим образом с философией Эдмунда Гуссерля. Во избежание дальнейших недоразумений следует сразу заметить, что следов тематического обсуждения детства у Гуссерля не обнаруживается и что говорить о феноменологии детства в этом смысле не приходится. Именно это отсутствие детства как специальной темы феноменологической философии в сравнении с общей широтой её охвата и значительностью влияния является для меня первичным поводом к выступлению здесь и сейчас. Мной будет предпринята своего рода диагностика смысла такого отсутствия, которая затем будет подвергнута критическому испытанию на определенном историческом материале. Генеральный тезис предварительно может быть сформулирован следующим образом: детство для сознания есть то, с чем оно не может остаться, что сознанием должно быть знающим образом преодолено и через это преодоление осознано.
«Для меня действительные объекты – определенные, более или менее известные мне – суть здесь и без всякого отличия от тех, что я воспринимаю актуально, хотя они мною и не воспринимаются и даже не наличествуют наглядно в настоящий момент. Мое внимание от письменного стола, которой я вот только что видел перед собою и который принимал особо к сведению, способно отправиться гулять через те части комнаты, которые я не вижу и которые находятся за моей спиной, на веранду, потом в сад, к детям, которые играют в беседке, ко всем тем объектам, о которых я как раз «знаю», что они пребывают тут и там в моем непосредственно со-сознаваемом окружении, - знание, в каком нет ничего от понятийного мышления и какое лишь отчасти и, как правило, весьма неполно обращается в ясное созерцание лишь при условии, что я обращу на него свое внимание»[1].
Суммируем определения: 1) Существуют объекты; 2) Эти объекты существуют постольку, поскольку они являются частью моего окружения; 3) Эти объекты обычно сознаются мной как бы сами собой; 4) К числу таких объектов могут быть отнесены дети.
То есть, дети – это один из объектов моего окружения. Я узнаю об их действительности, поскольку действительны все остальные части моего окружения. Там, где существует веранда или письменный стол, там же существуют и дети. Дети просто попадают в число «более или менее известных мне» объектов. Быть ребенком очень просто: следует (быть способным) оказаться на линии свободно «гуляющего» взгляда философа и пропустить этот взгляд дальше. Ребенок в ряду других объектов есть, как и все другие объекты, нечто такое, на чем не останавливается взгляд. Ребенок есть достояние истории моего сознания, которое, однако, может вступить в эту историю только при условии обращения (моего) сознания к самому себе. Стремясь уяснить природу (само)сознания получше, я могу, конечно, обратиться и к его истории от «детских лет». Конституирование человеческого мира имеет «более широкий неопределенный горизонт, впервые обнаруживающийся в фактическом историческом развитии, когда осознается историческая смена относительно стабильных до той поры условий человеческого существования, или ещё, когда обнаруживается индивидуальная историчность и сознание этой историчности как индивидуального развития с детских лет»[2].
Есть, следовательно, возможность сделать детство предметом специального усмотрения, когда оно выступает в качестве оставленного мной позади начального этапа самосознания. Детство в таком случае есть как бы историческая граница моего жизненного мира, взятого в его историческом движении. Моё детство здесь и сейчас присутствует, но именно постольку, поскольку оно здесь и сейчас уже более не присутствует. Субъект был ребенком, но в настоящем он ребенком быть не может. В настоящем ребенок – это всего лишь объект в ряду других объектов. Воспроизвести по отношению к ребенку объектную установку – значит взглянуть на него из субъектной позиции, то есть, из позиции взрослого. Ребенок отнюдь не является при этом привилегированным или первичным объектом, в нем именно нет ничего особенного. Особенное (индивидуальное) детство в прошлом должно превратиться в универсального (объект в ряду других) ребенка сейчас.
Усилим тезис: высказать нечто определенное о детстве/ребенке/детях можно только ретроспективно. Детьми бывают и это проходит. В действительности здесь-и-сейчас есть только дети-объекты (в ряду других). Детей-субъектов в действительности здесь-и-сейчас не бывает. История самосознания – это история, в которой детство при-останавливается, ин-капсулируется, изолируется и от-торгается. Детство имеет некую границу, и эта граница имеет не только временное (историческое) измерение, но даже и пространственное: детство становится видимо как объект именно тогда, когда субъект из него вышел, т.е. с некоторой дистанции. Субъект был ребенком, но стал взрослым. Факт истории самосознания становится также и фактом социальной биографии индивида, предъявление которого оказывается необходимым условием дальнейшего жизненного движения. Поскольку реконструкция становления является весьма сложной задачей, она, видимо, подменяется/замещается другой задачей: предъявлением (при)знаков отсутствия детства, т.е. свидетельств о том, что ранее было, но теперь уже не имеет своего места. Индивидуальное детство в прошлом превращается в анонимных детей и столь же анонимного субъекта в настоящем. Свидетельствовать о конкретном ребёнке можно только ретроспективно.
Риторика этого ретроспективного свидетельствования отражает идущее от государства политическое усилие по «упрощению» (в смысле Джеймса Скотта[3]) индивидуальных траекторий и (само)описаний. Примером этой государственной симплификации могут служить, в частности, практики педагогических характеристик. В Центральном историческом архиве Москвы хранится документ такого рода. Это характеристика на трех выпускников Бердянской гимназии, подписанная её директором и адресованная ректору Московского университета. Позволю себе процитировать значительную часть этого документа:
«Ефимович Николай – 20 лет, православного вероисповедания, сын провинциальной актрисы. Покинутый в детстве матерью, он вырос на руках своей бабки, женщины хотя и бедной, но нежно любящей своего единственного внука и баловавшей его. Вследствие этого у Ефимовича в детстве развились капризность, своенравие и наклонность к шалостям, которые доставили немало хлопот начальству гимназии во время прохождения Ефимовичем курса четырех низших классов, в высших же классах эти характерные черты его начали мало помалу изглаживаться (курсив мой – П.С.) , чему немало способствовало падение сил его бабки, поставившее Ефимовича в необходимость добывать средства не только к личному существованию, но и для удовлетворения нужд любимой, но слабой бабушки. Вообще Ефимовичу пришлось хотя и много поработать над уничтожением слабых сторон его характера, но зато этот труд можно считать увенчавшимся полным успехом, судя по его поведению в 8 классе, которое оценивалось высшей отметкой и было вполне безукоризненным.
Щербаков Михаил – 20 лет , православного вероисповедания, сын священника, обремененного большой семьей, вследствие чего он рос без должного присмотра. При резвости своего характера с детства привык к разного рода шалостям, которыми была наполнена вся его школьная жизнь вплоть до 6 кл. гимназии. С 6 класса шаловливость и резвость Щербакова мало помалу исчезает (курсив мой – П.С.) и заменяется некоторой солидностью с примесью по временам веселого и добродушного юмора, наполненного остроумия. С первых дней школьной жизни Щербаков с особенной любовью занимался математикой и отчасти искусствами: рисованием, пением и музыкой, хотя в искусствах особенных способностей не обнаружил; к остальным предметам гимназического курса относился с заметной холодностью.
Константинов Пантелеймон – 19 лет, православного вероисповедания, сын почетного гражданина. Малорослость Константинова при его слабом характере и недостатке самостоятельности суждения были всегда главными источниками его школьных шалостей. Будучи ростом и душой мальчика, он всегда стремился казаться, особенно в глазах товарищей, солидным и взрослым мужем и подстрекаемый товарищами являлся иногда игрушкой их затей, но в VIII классе Константинов сильно переменился к лучшему (курсив мой – П.С.) и вел себя в течение последнего года отлично, тем не менее он, как человек легко поддающийся влиянию других, требует тщательного наблюдения за ним. При этом считаю своим нравственным долгом обратить внимание Вашего Превосходительства на то обстоятельство, что предохранить Константинова от случайностей университетской жизни значит оказать содействие распространению просвещения в темный мир Бердянского купечества и поднять в их глазах мнение об университете»[4].
Так, «мало-помалу» возникает субъект. Возникает посредством стирания всех «характерных черт», которое, собственно, и позволяет различить/различать его в качестве субъекта. Субъект строится благодаря совершенному отсутствию (сокровенного), через указание на то, чего именно у него теперь нет. На одной стороне оказывается форма (субъекта), а на другой – содержание (объекта). Дети как объекты могут иметь содержание, но предъявить это содержание актуально нельзя. Ребенок образует абсолютную границу настоящего субъекта и абсолютную опасность: ведь в отличие от всех остальных объектов, этот объект вменяет субъекту память, и это моя память.
[1] Гуссерль Э. Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. Т. 1. /Пер. с нем. А.В. Михайлова. М.: Дом интеллектуальной книги, 1999. С. 65-66.
[2] Husserl E. Gesammelte Werke (Husserliana). Bd. XXXIX. Die Lebenswelt. Auslegungen der vorgebenen Welt und ihrer Konstitution. Texte aus dem Nachlass (1916-1937). Hrsg. von R. Sowa. Dordrecht: Springer, 2008. S. 55. (Перевод мой – П.С.)
[3] См.: Скотт Дж. Благими намерениями государства. М.: Университетская книга, 2005.
[4] ЦИАМ, ф. 418, оп. 514, д. № 6. Л. 70-71об.
