Лики российского детства
Предисловие
к сборнику " Городок в табакерке. Детство в России от Николая II до Бориса Ельцина (1890-1990) "
В конце1980-х годов стал заметно возрастать интерес к истории российского детства. При советской власти работа в этой области была затруднена, в первую очередь, факторами идеологического порядка. Будучи «непроизводительными силами», дети как особая социальная группа с трудом укладывались в классическую марксистско-ленинскую историографию, в рамках которой они вызывали интерес главным образом в связи со своей классовой принадлежностью («дети рабочих и крестьян», дети «муравьев революции» как материал для создания «нового человека» [1]). Концентрация внимания не только советских, но и западных историков на истории социальных институтов привела к тому, что такие аспекты жизни российских детей как история формального образования исследовались и в СССР, и за его пределами, в то время как другим (семейному воспитанию, дружбе и другим видам отношений между детьми, играм и досугу, повседневной жизни в школе и пр.) внимание практически не уделялось. История социальных институтов изучалась «сверху вниз» - с точки зрения политики образования и руководства детскими учреждениями. Повседневные практики по сути дела исчезали из виду. В центре внимания была, собственно, не жизнь самих детей, а законодательство и официальные распоряжения, школьные программы и правила поведения учащихся, педагогическая теория и методики преподавания.
Одним из самых важных препятствий к серьезному изучению детства было возникновение в середине 1930-х годов политического догмата «счастливого детства в СССР», идеи о том, что советские дети живут безоблачной радостной жизнью под защитой всевидящего вождя. Если верить пропаганде, советские дети, в отличие от их сверстников в других странах мира и от детей царской России, наслаждались отличным образованием и здравоохранением, небывалыми возможностями для «рационального досуга», были окружены «заботой и вниманием» всей советской страны. В обществе, где дети ритуально благодарили «родного Сталина» за свою счастливую жизнь и считались идеальными гражданами страны именно из-за своей лояльности, обратить внимание на то, что не все дети были довольны своей участью, ставило бы под вопрос легитимность всей политической системы. После исчезновения культа личности место «вождя» заняла абстрактная формула «партия и государство». Она не отменила ассоциацию между благосостоянием детей и политической легитимностью СССР. Стереотипы «счастливых советских детей» и несчастных маленьких иностранцев, невинных и жалких жертв жизни при капитализме, продолжали доминировать в официальном дискурсе. Информация о судьбах детей «врагов народа», детей, случайно или неслучайно оказавшихся в лагерях для взрослых или для молодежи, малолетних преступников, бродяг и т.д. тщательно замалчивалась в советских газетах и журналах. О «детучреждениях» писали только в светлых тонах. Беспризорники и инвалиды фигурировали главным образом в качестве жертв Гражданской и Великой отечественной войн, т.е. в контексте, где их несчастье можно было приписывать не ошибкам советского партийного руководства, например, искусственно вызвавшего голод в самых зерновых районах страны, начавшего эвакуацию детей, но превратившего ее в хаос, или организовавшего ленинградским детям блокадное детство, но зверским действиям боровшихся за восстановление царизма и «фашистов-захватчиков», превративших уже созданное счастливое детство «маленьких граждан большой страны» в кошмар. [2]
Пристрастность и (скажем прямо) лицемерие официальных изображений советской детской жизни начали вызывать внутреннее сопротивление уже к концу 50-х годов, когда, например, стало пересматриваться законодательство, относящееся к малолетним преступникам, и почувствовался робкий возврат к идеям «свободного воспитания», фактически заклейменным известным постановлением 1936 года вместе с «педологическими извращениями». Но по-настоящему учитывать «теневые стороны» советской детской жизни стало возможным только в период перестройки. Как всегда бывает, нарушение долгого запрета вызвало обратную реакцию, так что некоторое время (примерно с 1987 по 1994 год) писали только о том, что было плохого в советское время. И если в прошлом детское счастье символизировало достижения советской власти, политическое и нравственное превосходство всей политической системы, теперь отрицательные явления – например, реально более высокий уровень детской смертности, чем в официальной советской статистике, или тяжелые бытовые условия в некоторых детских учреждениях – считались доказательством того, что в советском государстве все было неладно. Более того, стало принято напрямую связывать миф о «счастливом детстве» с неудачами социального обеспечения и здравоохранения. Яркий пример такого взгляда - статья врача-педиатра Марии Рахмановой, опубликованная в газете «Неделя» в 1989 году. Рахманова с гневным сарказмом сопоставила советские лозунги о «счастливом детстве» и о «единственном привилегированном классе» с реальной жизнью советских детей (в ее понимании). В некой инверсии советской привычки цитировать необработанную и необъясненную статистику в доказательство собственных аргументов, она сообщала своим читателям, что 30% советских детей рождаются с тяжелыми повреждениями центральной нервной системы, а 40% - с легкими повреждениями. Низкий уровень смертности среди детей в первый год жизни, который десятилетиями представляли одним из главных достижений советской власти, якобы занимавшей чуть ли не первое место в цивилизованном мире по этому показателю, был на самом деле, согласно такого рода публикациям, на 500% выше, чем уровень смертности среди этой возрастной группы в Японии. Таким же беспокоящим был и уровень болезненности среди школьников, почти 50% которых страдали проблемами центральной нервной системы. [3]
Такие доводы были характерны отнюдь не только для публицистики. В историографии также подчеркивались отрицательные стороны советского прошлого. Например, в подборке архивных документов, опубликованной С.В.Журавлевым и А.К.Соколовым в ежегоднике «Социальная история» в 1998 году, советский миф о «счастливом детстве» прямо сопоставлен с реалиями жизни в детских учреждениях 1920-х-начала 1930-х гг. Среди наиболее важных публикаций конца 1990-х - начала 2000-х гг. – сборник «Дети Гулага», в котором были опубликованы документы, отражающие жизнь детей «врагов народа» и малолетних преступников. Рассекреченные архивные документы (отчеты, докладные записки и сводки) служили источниками также для фундаментальных исследований российских и зарубежных ученых, трактующих такие темы, как беспризорность и жизнь в детских домах и в пенитенциарных учреждениях; [4] для новых исследований в области истории образования, в которых подчеркивался разрыв между министерскими распоряжениями и ежедневной практикой учителей. [5]
Налет пессимизма в описании советского детства был внушен не только позднесоветским и постсоветским разочарованием в идеалах советского прошлого, но также и содержанием самих архивных документов. Советские архивы были также политизированы и идеологизированы, как все другие институты, существующие между 1917 и 1991 гг. Например, известно, что личные документы попадали в архивы только случайно: не было эквивалента так называемого Mass Observation Project, организованного в Великобритании с 1937 г., в результате чего рядовые граждане систематично посылали свои дневники, письма и случайные заметки в общественный архив. [6] Имея в виду, что система государственных инспекций детских учреждений и школ была слабо развита, и что рядовые инспекции нередко совершались «на бумаге» и еще менее квалифицированными сотрудниками, нежели те, которых они проверяли, можно вполне утверждать, что в документы, оседавшие в архивах, информация о детучреждениях попадала однобокой, разрозненной, несистематической и связанной в первую очередь с какими-то казусами или «сигналами»-обращениями «снизу» «наверх». Например, в случае обширной инспекции детских домов и домов младенца, организованной Управлением пропаганды и агитации ЦК КПСС в 1946-1947 гг. [7] Целью подобных внеочередных инспекций было как раз выявление ошибок и случаев «идеологической невыдержанности». Нередко они служили инструментом партийных чисток и разборок. Поэтому было бы рискованно полагаться только на них как на достоверные свидетельства того, как жилось детям даже в трудные послевоенные годы. Воспоминания и устные рассказы информантов, выросших в детских учреждениях или работавших в них, создают другую картину. Согласно этим источникам, условия жизни действительно могли быть жесткими, но случаи намеренной жестокости или небрежного отношения к детям оказывались исключением. К тому же, сами дети умели порой пользоваться своим положением, к примеру, как «военные сироты», чтобы добиться снисходительного отношения со стороны властей. [8]
Надо сказать, что исследования положения детей, проводимые в рамках социальной истории и основанные преимущественно на архивных документах, рисуют достаточно однообразную картину «детского мира» советского периода. Если пропаганда изображает некий советский «рай» (вплоть до использования традиционного образа «несусветного сада», в данном случае – пионерского лагеря или загородной дачи), то в архивах социальный историк находит его антипод, советский «ад», точнее чистилище (ведь обитатели детских домов и колоний должны были когда-то из них выйти). Травля основных наук, изучающих детскую повседневность (педологии и социологии) привела к вакууму реальной информации о таких аспектах детской жизни, как игра, дружба, любовь, семейные привязанности, жизнь во дворе и так далее, каковые никак не отражались в архивах, следующий своей, особой «номенклатуре дел», то есть государственно регулируемому списку документов, которые следовало хранить. Такой список фактически стремился устанавливать рамки социальной памяти и определять финансируемые стратегии меморизации.
Центральные для мира ребенка явления детской жизни умалчивались не только в работах российских исследователей, но и в работах их западных коллег. Стоит посмотреть на указатель ставшей уже классической книги американского историка Ш.Фитцпатрик «Повседневный сталинизм» (1999, рус.пер.2001), чтобы понять рамки интереса к детской жизни историков, специально не занимающихся этим вопросом. Мы находим в списке «детские лагеря», «беспризорников», «детей врагов народа», «детей кулаков», «детей, заклейменных позором родителей». Этот список также довольно верно представляет диапазон специальных исследований истории детства, посвященных сталинскому периоду. Несмотря на появление замечательных сборников современного детского фольклора, например книги А.Ф.Белоусова «Русский школьный фольклор: от «вызываний» Пиковой Дамы до семейных рассказов» (1998) или таких исследований, как книга М.В.Осориной «Секретный мир детей в пространстве мира взрослых» (1999; 2004), история советского детства до сих пор часто представляется в исторических исследованиях без учета «нормальных» моментов психологического и физического развития. Например, в исторических исследованиях детский язык и детские игры упоминаются только в специфическом контексте «политизированных» игр и тайных обществ, с которыми боролись власти в поздних тридцатых и сороковых годах. [9] Детская и школьная повседневность российского детства прошлых поколений только в самое последнее время начинает распознаваться в спектре возможных научных исследований. [10]
Редакторы этой антологии текстов о детях и детских текстов о своей жизни уже несколько лет исследуют историю русского детства, прибегая не только к материалам из архивов, не только к опубликованным материалам (воспоминаниям, журналистике, книгам и журналам в области законодательства, здравоохранения, педагогики и т.д.), но и к устной истории. Теперь, когда исчезла эйфория, с которой встречали открытие архивов в поздних 1980-х, стало очевидно, что работать с неопубликованными архивными документами так же сложно, как с печатными: здесь тоже обнаруживаются своего рода «черные пятна» и встречается «эзопов язык». Конечно, не хотелось бы недооценивать важность самого доступа к архивам: все источники имеют свое место, тем более тогда, когда - как в случае советской и вообще русской истории - количество источников достаточно скудное. Но для создания объективного и по возможности полного представления об истории русского детства в ХХ веке необходимо стремиться к максимально широкому выбору текстов. Из архивов министерств и ведомств не узнать, какие игрушки были у детей и во что они играли; здесь нужно прибегать к этнографическим исследованиям (начиная со знаменитого исследования Е. А. Покровского «Русские дети и их игры»), к трудам педагогов, педологов и детских психологов, к тем немногим текстам (сочинениям, дневникам), которые писали сами дети, и не в последнюю очередь к воспоминаниям о детстве и устной истории.
Историки часто обращают внимание на возможные проблемы с «ретроспективными» источниками, описывающими давно прошедшие состояния. Конечно, такие источники тоже имеют недостатки: в них, например, может действовать «синдром ложной (фантазийной, имплантированной) памяти», особенно если период, когда составляются воспоминания, отделен от эпохи самого детства не только временем, но и новым отношением к ее нравственным и духовным ценностям (как в случае советского и постсоветского времени). Но тем не менее, без устной истории и воспоминаний нет доступа ко многим подробностям жизни царской и советской России. Например, из каталогов книжных магазинов и библиотек можно узнать, какие были напечатаны детские книги, в каких тиражах, какие издания были перепечатаны (что уже дает какое-то общее представление о популярности данного издания). Опросы хорошо отражают степень знакомства читателей с официальными представлениями о том, что и как нужно читать. Но чтобы понять, какие книги дети читали с энтузиазмом и что они для них значили, необходимо пользоваться другими источниками: дневниками, воспоминаниями, интервью. Характерное для русской пост-романтической культуры (хотя не только для нее) пренебрежение к быту проявляется в том, что повседневная жизнь приобретает ценность только тогда, когда уходит в прошлое. Редки случаи, когда кто-нибудь, подобно петербургскому чиновнику С.Ф.Светлову, решает составить некое «пособие тому лицу, которое впоследствии, быть может, вздумает описывать быт и нашего времени». [11] К тому же, дневники, написанные детьми, не только крайне редки, но также непредставительны по отношению к общей детской читательской публике (писали дневники в основном дети из столичной элиты), [12] что делает крайне важными как раз воспоминания о детстве самых разных лиц (устные и письменные). [13] «Синхронные» источники могут точно также вводить в заблуждение, как и ретроспективные. Достаточно часто бывает, что дети пишут дневники как школьное задание, под прямым руководством учителей или родителей. Есть дневники для подруг или друзей, для «сердечного друга» или «дамы сердца». Существуют дневники-самооправдания и далекие от правды письма.
Итак, нет такого источника, где была бы неопосредованно представлена личность ребенка. Но нет и источника, содержащего только «идеологический» материал. Даже письма, адресованные советским вождям часто включали кое-какую информацию о детях, их написавших, а иногда и целые исповеди, как в случае письма, отправленного из Смоленской области пятиклассником Женей Шепцовым К. Е. Ворошилову в 1961 году.
Одним из основных побуждений для составления этой антологии была попытка расширить материалы, доступные для историков русского детства, показать возможные направления дальнейшего поиска. Нам хотелось создать некое трехмерное изображение детства в советской и досоветской России ХХ века, где были бы представлены не только жизнь в детских учреждениях, но и жизнь в семье, где присутствовали бы одновременно идеология и повседневность, ценности коммунистические, христианские и вообще духовные. Мы стремились представить детство не только в самые страшные моменты русской и советской истории, но и в более спокойные времена, когда, по словам одной нашей информантки, «слава Богу, пожаров не было, катастроф тоже нет… Нет, все было нормально». [14] Мы хотели показать, что и в самые страшные моменты истории их содержание не исчерпывалось только ужасающей стороной действительности. Действительность детства, слава Богу, была во многом более разнообразна, и восприятие детьми взрослых катастроф предстает подчас совсем с иной точки зрения, с неожиданной и удивительной стороны.
Одна из наибольших проблем для исследователя детства – разбросанность нужного ему материала. В России ХХ века никогда не существовало «министерства по делам детства». Документы, имеющие отношение к жизни детей, сохраняются в архивах самых разных министерств и ведомств. Материал можно найти не только в таких очевидных местах, как, например, фонды гимназий, канцелярий, комитетов и благотворительных организаций [15] , но и в довольно неожиданных (к примеру, мы нашли 90 автобиографий учащихся церковно-приходских школ в бумагах Статистического Отдела Ученого Совета Святейшего Синода). Собрание архивных материалов само по себе предоставляет услугу будущим исследователям нашей темы. Тем не менее, в данную книгу включены и многие источники другого рода. Рядом с трудно доступными печатными материалами (отрывками из книг и журналов, ставших библиографическими редкостями, например, эмигрантского журнала «Русская школа за рубежом», сборника Анны Гринберг «Рассказы беспризорных о себе» (1925), педологического пособия по уходу за маленькими детьми Е.Г. Бибановой, «Как готовить из ребенка в возрасте до 3-х лет будущего строителя новой жизни» [1927]), читатель найдет также и неопубликованные воспоминания, сохранившиеся в частных архивах, и отрывки из взятых совсем недавно интервью с людьми разных поколений.
Конечно, в одной книге нельзя вместить все документы, важные для изучения истории детства, но мы надеемся, что набор представленных в книге текстов создает впечатление о типах источников, в которых можно найти ценный материал по истории «будущих поколений» в России, истории, мало документированной как по периоду досоветского, так и по этапам советского детства. История детей и детства в России, безусловно, приобретает постепенно черты отдельной научной дисциплины. Другие исследователи внесут и свой вклад в ее становление, дополняя пробелы, собрав, например, материал в архивах русской провинции (здесь, в основном, отражена жизнь в двух столицах) и в частных архивах, где, вероятно, можно обнаружить гораздо больше дневников, рукописных воспоминаний, любительских фотографий, детских рисунков, чем мы можем сейчас даже вообразить. Главное на данном этапе изучения истории детства – дать понять, что все материалы о детстве в России стоит беречь и публиковать. Редкие инициативы по изданию их в России контрастируют с энергичной издательской деятельностью в других странах, например в Германии и Австрии, где такого рода тексты о становлении разных поколений, их культуре и традициях воспитания печатаются многотомными изданиями с достаточно высокими тиражами, и где «история детства» уже стала полноправной отраслью среди других исторических наук.
Подзаголовок в названии антологии - «Взрослые о детях и дети о себе» - отражает двоякость помещенного в нее материала. В каждую главу, свидетельствующую о том или ином десятилетии в истории детства в России, включены тексты самих детей (дневники, письма, рассказы, стихи, автобиографические «рассказы о себе») и тексты взрослых о детях. (Отметим однако, что тексты, написанные взрослыми для детей – например, произведения детской литературы или назидательные тексты для юношества - здесь не фигурируют. Такие тексты легко можно найти в любой библиотеке, они известны большинству наших читателей: область детской литературы как раз сравнительно хорошо и тщательно изучена. [16] Конечно, как было сказано выше, тексты, написанные детьми, не всегда прямо отражают интересы и фантазии самих детей: письма вождям и знаменитым писателям, в издательства или в Дом детской книги, были написаны если не «на заказ», то по крайней мере «по указке» жанровых моделей взрослых текстов (челобитной, евлогии, жалобы). До какой степени взрослые влияли на тексты детей – советами, критикой, предоставлением материала для списывания, и/или редактурой после того, как текст был написан, сейчас трудно определить. Но в конце концов, не самое главное, насколько «оригинальны» детские тексты. Более того, взрослые авторы тоже начинают с моделей и с жанровых конвенций, и мнение о том, что дети ничего своего не умеют выражать, основано скорее на предубеждении, что у детей нет свободы действия в историческом процессе, так называемого agency, чем на реально существующем, стабильном и четком психологическом различии между способами самоопределения у «детей» и у «взрослых». Можно сравнить отсутствие «малолеток» во многих исторических анализах войн, экономики семьи, эволюции наемного труда (wage labour), и даже в истории педагогики (как истории политики в сфере образования, истории школ и истории теорий воспитания и обучения).
Конечно, детство не единый феномен даже в одну эпоху и в одном регионе. В традиционном крестьянском обществе, как и в современном городском, «возрастные пороги» признавались весьма важными, но переход от одного возраста к другому сопровождался особыми архаическими ритуалами (например, «развязыванием языка», «развязыванием ног» во время первых шесть-семь лет жизни). [17] Ребенка, который долго не начинал говорить, носили на колокольню или разламывали над его головой лучинку. [18] То же самое относилось и к наступлению отрочества: несмотря на не всегда достаточную реальную физическую зрелость ребенка 12-13 лет, от него ожидали, что он будет работать как взрослый человек. Для этого возраста тоже существовали своего рода «ритуалы перехода» - от посиделок и хороводов русской деревни до «последнего звонка» городской школы второй половины ХХ века.
В нашей антологии под «детством» мы, прежде всего, подразумеваем ту его фазу, которая в британских и американских анализах часто называется «ранним детством» - т.е. период от двух до четырнадцати лет, от приобретения таких основных навыков, как умение говорить и ходить, до половой зрелости. Конечно, детство не «кончается» в тринадцать-четырнадцать, так же как оно не «начинается» в два-три года. Некоторые из приведенных источников отражают размытость установленных нами для материалов данной книги возрастных границ: в них упоминаются дети младше или старше. Тем не менее, ключевая фаза «раннего детства», объединяющая время, когда дети впервые начинают осознавать свою собственную индивидуальность, и время, когда они, иногда неохотно, а иногда и радостно, начинают считать себя «взрослыми», признавалась в русскоязычной терминологии (ср. «младенец», «ребенок», «отрок» или «подросток»), в фольклоре, и в жизненной, повседневной практике. Внутренние деления этой биографической фазы определяли, например, начальный возраст для посещения детского сада (2-3 года), школы (7-8 лет), начало специального или профессионального образования (14-15 лет), а в советское время еще и вступление в ряды октябрят, пионеров, комсомольцев. Принятая нами при составлении книг дефиниция детства была понятна большинству авторов документов и устных воспоминаний, цитируемых здесь.
Разумеется, история детства реконструирует не только ментальность и условия жизни детей. Она не должна считаться темой, далекой от историографического мейнстрима, некоторым упражнением в краеведении на уровне истории поколений. Понять, какое было отношение к детям в таком-то обществе в такое-то время необходимо для реконструкции того, каково было отношение к людям вообще. Дети рано или поздно становятся взрослыми, и социализация, пройденная ими в детстве, влияет (правда, не всегда напрямую) на их ментальность в зрелые годы. Но это еще не все. Взрослые, которые пишут о жизни детей, через описания детского общества очень часто изображают идеалы или, с другой стороны, кошмарные видения человеческого поведения вообще. Писать о «детской» теме значило для многих писателей и специалистов, работавших в условиях царской или советской цензуры, иметь возможность более или менее безопасно касаться до щепетильных вопросов. Например, в журнале «Советская юстиция» вплоть до конца 1930-х годов обсуждались ошибки судебных инстанций в отношении детей, подчеркивалась необходимость обходиться с малолетними мягко и тактично. Трудно себе представить статью с подобным обсуждением ранимости и специальных потребностей подсудимых взрослого возраста. Либеральные ценности, выраженные в культе «свободного воспитания», распространенного в русской педагогике с начала ХХ века, в конце 1920-х годов стали вызывать все более ожесточенную критику. Но даже после постановления о «педологических извращениях» эти ценности продолжали прослеживаться в педагогике, в представлениях о детском творчестве и о творчестве для детей, и в идеях о детской психологии. Материалы, посвященные детям, дают представление не только о том, как работала советская система в худших своих манифестациях, но и о наиболее благородных стремлениях внутри этой же системы.
Чтение текстов детей и/или о детях, о детстве дает яркое впечатление об исторической эволюции. Конечно, нет сомнений, что детская жизнь во многих отношениях поразительно стабильна. Детей всегда учат, как ходить и говорить; все они на каком-то уровне проходят процесс социализации в интеллектуальном и моральном смысле. Они неизбежно должны общаться со взрослыми и с другими детьми. Иногда стабильность чувствуется не только на уровне абстрактных принципов, но и на уровне конкретных педагогических и культурных практик. На протяжении всего ХХ века русские дети, как и их сверстники за рубежом, играли в такие традиционные подвижные игры, как салки, в такие ролевые игры, как «дочки матери» или «казаки-разбойники». Но в то же самое время жизнь детей коренным образом меняли исторические события: война, революция, голод, - в первой половине ХХ века; противоречиво, далеко не везде и не во всем растущее благополучие с конца 1950-х гг. и т.д.
В детстве любых эпох чувствуется смесь универсального и специфического. Страх – необходимый элемент в детстве (тому есть очевидные биологические причины: инстинкт «самоспасения» и самосохранения – ключевой в выживании любого биологического организма). Но в 1915 или 1919 году типичным побудителем детского страха могли быть появление в месте жительства иностранных войск, в 1942 году воздушная тревога, в 1937 или 1948 годах арест отца или матери, в 1962 году боязнь, что американцы начнут бомбить Советский Союз... Имея в виду эту бесконечную игру постоянного и меняющегося, материалы книги распределены не тематически, а хронологически, по десятилетиям. [19] При таком подходе чувствуется некоторая общая периодизация, связанная с историческим развитием страны, хотя границы между главами не всегда проходят по привычным датам. Иногда они совпадают с событиями всемирного значения (начало Второй мировой войны, например), иногда с событиями, имеющими непосредственное значение в жизни самих детей (среди таковых, в частности, школьные реформы 1932 года, которые положили конец не только «самоуправлению» и «бригадной системе», но и идеалу «ребенка-активиста», центральному в пропагандистских изображениях детей и наиболее важному из всех лозунгов для детей 1920-х годов). Но иногда наши границы приводят к вопросам о значении таких исторических рубежей – например, в 1917 г. резко меняется стиль отчетов о детских учреждениях, но идеалы «свободного воспитания» остаются в силе. И в бунтах 1905 г., как оказывается, были не только сиюминутные революционные стремления, но и «вековечные» – например, отстаивалось право носить обычную одежду вместо формы и открытие школьных курилок.
Идеальным было бы в составлении исторической антологии достигнуть баланса жанров, количества текстов, написанных детьми и взрослыми, отраженных в них тем и т.д. К сожалению, сами источники сопротивляются достижению такого рода изящной симметрии. Изобилие источников за 1920-е и ранние 1930-е годы нехарактерно для некоторых других десятилетий – особенностью этого периода была не только возможность сравнительно открытой дискуссии по политическим вопросам, но также сильное влияние педологического движения, чувствующееся, например, в процветании исповедальной автобиографии как жанра. Поэтому гораздо легче составить впечатление о «рядовом» детстве 1920-х, чем о неэлитном детстве сталинской эры, когда автодокументальные тексты писали в первую очередь дети из незаурядных семей.
Вторая половина ХХ века ставит перед исследователями проблемы несколько другого рода. Многие материалы в архивах до сих пор недоступны исследователям в связи с запретом либо на сам доступ к документам, упоминающим «персоналии» или «тайны личной жизни», либо на их цитирование, либо на выдачу архивных дел стороннему по отношению к данной организации исследователю (Научный архив Института российской истории). К тому же, много материала еще не передано в государственные архивы, сохраняется (если вообще не исчезло) только в фондах самих детучреждений (школ, детских садов, больниц и т.д.), в других малодоступных ведомственных архивах, в семейных и личных собраниях. С приближением к современности, как ни странно, уменьшается количество не только официальных документов - редеют количественно и воспоминания. Из тех, кому еще не миновало 40 лет, мало кто сядет за писание своих мемуаров (кроме людей из социально нетипичной группы профессиональных писателей). Поэтому пропорции источников различны в зависимости от эры: по понятным причинам, у нас почти нет материалов интервью, относящегося к дореволюционному периоду. С другой стороны, большую часть отдела, посвященного последним десятилетиям ХХ века, составляют цитаты из интервью. Тем не менее разные жанры «детского документа» (отчеты и другие официальные документы, репортаж, воспоминания и другие письменные «автодокументы», интервью) представлены во всех главах так, что можно проследить не только эволюцию детской жизни, но и эволюцию повествовательных стратегий, использованных при описаний жизненного опыта детства.
За последние несколько лет появилось много любопытных публикаций материалов, так или иначе отражающих историю русского детства: документы, фольклор, воспоминания. [20] Составляя нашу антологию, мы постарались учесть уже существующие издания, сосредоточившись на материале, недоступном в них. Мы также стремились отразить детство не только разных периодов истории России конца XIX – второй половины ХХ веков, но и разных социальных слоев российского общества; найти источники, отражающие специфику детства некоторых из них, гораздо труднее, чем найти материал о жизни детей других сословий [21]. Остается только надеяться, что мы сумели дать хотя бы некоторое представление о фантастическом богатстве сведений о мире российского детства, содержащихся в архивных документах, в редких книгах, в журналах и газетах, в памяти живых людей, и что спорное, субъективное и противоречивое собрание этого материала, насыщенное мнениями самых разных людей о детстве, будет полезным для пробуждения интереса к теме детства у других исследователей с тем, чтобы со временем история русского детства была так же хорошо освещена, как история детей в других странах мира. Данная антология воспоминаний и документов о детстве в России составлена в качестве своего рода «зеркала» к книге К.Келли «Детский мир. Взросление в России 1890-1991 гг.» (C.Kelly. Children’s World. Growing Up in Russia 1890-1991. New Haven-L.: Yale UP, 2007).
Составители посвящают это издание памяти выдающегося российского ученого Николая Александровича Рыбникова (1880-1961), задумавшего в 1944-1946 гг. проект изучения «истории русского ребенка», но, к сожалению, так и не нашедшего сил и возможностей реализовать его. [22]
По технической причине издание выпускается в двух частях. Первая часть посвящена детству 1890-1940 гг., вторая – детству 1940-1990 гг.
Составители выражают глубокую благодарность Российскому государственному гуманитарному университету и Российской академии образования за организацию постоянно действующего научного семинара «Культура детства: нормы, ценности, практики» и за включение данной антологии в число его публикаций. В серии трудов Семинара предполагается публиковать исследования и документы по истории детства в различные исторические периоды и в разных регионах. В качестве первых выпусков Оргкомитет семинара посчитал логичным подготовить антологию источников по истории российского детства в ближайшее к нам столетие, чтобы от представления о процессах в современной отечественной истории можно было оттолкнуться в дальнейших ретроспективных и компаративных исследованиях и публикациях по детству.
Мы благодарны всем фондам, оказавшим нам грантовую поддержку, и всем коллегам, помощь которых была необходима при составлении антологии, прежде всего – Елене Лярской, Екатерине Мельниковой, Оксане Филичевой, Юлии Рыбиной, Любови Тереховой, Юрию Рыжову, Михаилу Виноградову, Евгении Надеждиной, Нине Лозиной. Мы также глубоко благодарны администрациям и сотрудникам всех тех архивов и рукописных фондов библиотек, материалы из которых приведены в данном издании.
Во всех текстах употребляется современная орфография. Случайные опечатки и описки исправлены. Особенности орфографии и пунктуации, характерные для детских текстов и других материалов, созданных на нестандартном русском языке, сохранены. В текстах интервью сохранены характерные черты устные речи (повторы, неполные предложения, и т. д.); добавления, нужные для понимания смысла, указания на выражение лица и жесты информанта и эмоциональный колорит его речи, вставлены в квадратных скобках. Оригинальные заглавия документов (напр., «Отчет о проделанной работе отряда пионеров №1 им. тов. Зиновьева Тавдинского района Ирбитского Округа с 7-го по 20-е Мая 25 г.») и заглавия, присвоенные редакторами (напр., О детских домах Ленинграда в 1924-1925 учебном году), внешне ничем не отличаются; заглавия-цитаты из текста даются в кавычках. Не все документы приведены полностью. Пропуски текста отмечены многоточием в квадратных скобках; простое многоточие либо принадлежит авторам документов, либо обозначает паузу в интервью. Тексты интервью, включенные в сборник, были подвергнуты минимальной
редактуре - устранены оговорки и повторы (эти места специально не
указаны), но тщательно сохранен характер живой речи. Мы выражаем
глубокую благодарность нашим информантам, помогавшим нам с предпечатной подготовкой текстов и согласившихся на опубликование своих воспоминаний в "неприглаженном" виде.
К.Келли, В.Безрогов
[1] См.: Никифоров П.М. Муравьи революции. М., 1958; Кузнецова Н.И. Дети и революция в произведениях писателей ХХ века // Октябрь и литературный процесс ХХ века. Под.ред.В.А.Лазарева. М., 1987. С.137-142; Педагогический идеал «нового человека» в истории образования (социально-политический контекст). М., 2008.
[2]Исследования последних лет, выполненные на основе рассекреченных архивных документов, показывают неоднозначность действий обеих сторон – «наших» и «немцев» - по отношению к детям, в частности к эвакуации детских домов и к сохранности их имущества., к деятельности красноармейцев по спасению эвакуируемых детей и т.д. См., например: Кринко Е.Ф., Хлынина Т.П., Юрчук И.В. На грани выживания: детские дома Кубани в 1941-1945 годы // Советская социальная политика: сцены и действующие лица, 1940-1985. М., 2008. С.35-59.
[3]Рахманова М. Мы сами их калечим // Неделя. 1989. № 43. С. 8. См. также «Маленькие дети – большие заботы» // Неделя. 1987. № 7. С. 16-17. Рахвальский Ю. Отвечать за свое здоровье // Неделя. 1987. № 15. С. 18. Его же. Ложь не во спасение // Неделя. 1987. № 15. С. 18. «О малыше и профессиональном уровне врача» // Неделя. 1987. № 33. С. 33. Мудрак В. Н. Для здоровья малышей // Неделя. 1988. № 2. С. 2. «Окно в мир статистикой» // Неделя. 1988. № 44. С. 12-13. «Путешествие за инициативой». Там же. С. 18.
[4] Ball A. And Now My Soul is Hardened: Abandoned Children in Soviet Russia, 1918-1930. Berkeley, 1994; Goldman W.Z. Women, the State and Revolution: Soviet Family Policy and Social Life, 1917-1936. Cambridge, 1993; Kirschenbaum L. Small Comrades: Revolutionizing Childhood in Soviet Russia. London, 2002; Caroli D. L’Enfance abandonée et déliquante dans la Russie soviétique (1917-1937. Paris, 2004; Нужда и порядок: история социальной работы в России, ХХ в.: Сб. науч.ст.под ред.П.В.Романова, Е.Р.Ярской-Смирновой. Саратов, 2005; Смирнова Т.М. Дети Советской России // Социальная история. Ежегодник. 2001-2002. М., 2003. С.486-528; Она же. «Лучше вывести и расстрелять»: Советская власть и голодные дети (1917-1923 гг.) // Ежегодник историко-антропологических исследований, 2003. М., 2003. С.226-246; Советская социальная политика 1920-1930х годов: идеология и повседневность. Под ред.П.Романова и Е.Ярской-Смирновой. М., 2007; Маколи М. Дети в тюрьме. СПб., 2008 и др.
[5]Holmes L.E. The Kremlin and the Schoolhouse: Reforming Education in Soviet Russia. Bloomington, 1991; Idem.Stalin’s School: Moscow’s Model School no. 25, 1931-1937. Pittsburgh, 1999; Образование в Москве. М., 2000, части 5-9; Балашов E.M. Школа в российском обществе 1917-1927 гг. Становление «нового человека». СПб., 2003; и др.
[6]Об этом проекте см. Келли К., ответы на Форум-1 // Антропологический форум. 2004. № 1. С. 57-58. Одно из образцовых исследований, основанных на британском архиве, – Kynaston D. Austerity Britain, 1945-1951. London, 2007.
[7]См. РГАСПИ ф. 17 оп. 125 ед. хр. 457.
[8] См. например наше интервью с ленинградкой 1937 г. р., выросшей в детском доме с пяти лет: Oxf/Lev SPb-02 PF1, 2, 3, 4, 5.
[9]См., например: Риттерспорн Г. Формы общественного обихода молодежи и установки советского режима в предвоенном десятилетии // Нормы и ценности повседневной жизни: Становление социалистического образа жизни в России, 1920-е-1930-е годы. Под ред. Т.Вихавайнена. СПб., 2000; ср.: Виноградов Г.С. Детские тайные языки. Иркутск, 1926; Харченко В.К. Словарь детской речи. Белгород, 1994; Анищенко О.А. Словарь русского школьного жаргона XIX века. М., 2007; Борисов С.Б. Энциклопедический словарь русского детства. Шадринск, 2006.
[10] См.в Интернете материалы сайтов http://childcult.rsuh.ru; http://sovietschool.org.ru; и библиографию по исследованиям детства в журнале «Теория моды», 8, 2008.
[11] Светлов С. В. Петербургская жизнь в конце ХIХ столетия (в 1892 году). Под ред. А.М.Конечного СПб., 1998. С. 11.
[12] Среди примеров: Самойлов Д. Дневник счастливого мальчика // Знамя. 1999. № 8.
[13] Кон И.С. Ребенок и общество. М., 2003. С.61 и др.
[14]CKQ-Ox-03 ПФ3A. C. 2. Женщина 1957 г. р., выросла в Одессе.
[15]См., например, список фондов по теме «Петербургская дореволюционная школа» в ГИА Санкт-Петербурга, приведенный в работе А.Н.Шевелева «Образовательная урбанистика: историко-педагогические аспекты изучения петербургской дореволюционной школы» (СПб., 2005. С.326-337).
[16]См., например: Детский сборник. Статьи по детской литературе и антропологии детства. М., 2003; периодически издающиеся сборники «Детская литература и воспитание» (Тверь); «Мировая словесность для детей и о детях» (Москва); «Проблемы детской литературы и фольклор» (Петрозаводск); регулярно появляющиеся пособия по истории и современному состоянию детской литературы.
[17] Байбурин А.К. Слово и язык в традиционной русской культуре // Антропологический форум. 2005. № 3. С. 387-388.
[18]Там же. С. 390.
[19]Составители выражают искреннюю благодарность М.В.Богуславскому, чья монография «ХХ век Российского образования» (М., 2002), в которой материал по истории образования в ХХ столетии распределен по десятилетиям, натолкнула нас на подобную же структуру данной антологии.
[20]О некоторых отдельных публикациях было упомянуто выше; можно также указать на огромное количество воспоминаний и документов, появившихся в таких журналах, как «Знамя», «Звезда», «Исторический архив».
[21] Например, сравнительно редки письменные воспоминания о детстве в рабочей среде. Поэтому наш проект устной истории, поддержанный фондом Ливерхьюма, придавал особое внимание сбору именно такого рода материалов в городской и сельской среде.
[22]См.: Безрогов В.Г. Российский предшественник Филиппа Арьеса // Ежегодник Российского психологического общества 2005. Специальный выпуск. Том 1. М., 2005. С.6-9.
