Быть ребенком – в России?
Заключение
к сборнику " Городок в табакерке. Детство в России от Николая II до Бориса Ельцина (1890-1990) "
Итак, мы прошли с читателем сквозь полные надежд 1890е и 1900е, кровавые 1910е и 1920е, строившие нового человека 1930е, пославшие его на войну 1940е, наполовину милитаристские 1950е и 1960е, стабильные на внешний взгляд и фактически готовящиеся рухнуть 1970е и 1980е. О детстве каждого десятилетия повествовало в нашей книге три голоса – вспоминающий (взрослый, рассказывающий о своем детстве); организующий и воспитывающий (взрослый, распоряжающийся социально-педагогическим устройством мира детей), живущий и воспитывающийся (ребенок тех лет). Все голоса исключительно субъективны, никто не дает адекватную, репрезентативную картину «российского детства таких-то годов». Мы и не стремились к такой объективной картине прошлого, которая нередко сама лишь реконструированная версия истории российского детства и образования. С чувствами и мыслями живых людей необходимо быть очень осторожным, когда ищешь формулировку общего содержания, характерного для ментальности того или иного поколения, или пробуешь набросать одну единственную картину под названием, скажем, Детство 1930х.
Итак, наша книга намеренно и открыто субъективна. Она дала возможность людям, жившим в неодинаковых условиях, принадлежавших к разным поколениям, имевшим свои судьбы, различное образование и способности, разный пол и мировоззрение, – продемонстрировать читателю свои версии того, что происходило в мире детства в России с 1890х по 1980е гг. Поэтому данная книга в принципе не может быть закрыта на последней странице. На ней она не заканчивается, с нее – начинается, продолжаясь в каждом из читателей, в его персональной памяти о собственном детстве, о детстве своих (пра)родителей и детей. У каждого из нас есть свое детство, есть версии «детств» наших дедушек и бабушек, матерей и отцов, сыновей и дочерей, внучек и внуков. Эти версии в чем-то могут быть похожи на изложенные здесь. В чем-то, а может быть, и во многом они отличаются. Это не означает, что того, о чем рассказывают документы этой книги, не было. Было и такое детство, было, несомненно, и совсем иное. Память о детстве других людей входит в активный диалог с нашей собственной памятью о детстве, с теми документальными свидетельствами о нем, которые доступны или будут доступны каждому из нас.
Единственное, о чем бесспорно свидетельствует данная антология, – о том, что российское детство достойно исторического изучения и что такое его изучение необходимо как профессиональным историкам, так и профессиональным педагогам, которым необходимо представлять пути формирования людей различных поколений, отражение этих путей в их детях и внуках, общее движение в способах повествования детства о самом себе. Реконструкция истории детства играет важную роль во внутрисемейных и межпоколенных отношениях. История детства родителей позволит детям отнестись к ним более толерантно. Помещение детства детей в исторический контекст детской субкультуры позволит родителям правильнее выстроить стратегии воспитания. История детства разных поколений даст возможность учителям, детям, родителям почувствовать, что все они внутри одного мира, идущего из прошлого в будущее, а не по разные стороны баррикад, выросших между обществом и индивидом, индивидом и его семьей, между разными поколениями. История детства, таким образом, становится одной из важнейших социально-исторических и общественно-педагогических наук.
Разнообразны хранилища памяти, в которых накапливаются истории детства конкретных людей. Разнообразны способы выражения себя каждым поколением и каждым человеком. Мы обратились к таким видам эго-документов как воспоминания; к «обычным» документам о состоянии детских учреждений, о здоровье и поведении детей; к работам самих детей, свидетельствующим об их отклике на происходившее внутри и вокруг них. Нам думается, что эти три точки зрения на детство одного поколения имеют право встретиться в одной главе книги.
Среди воспоминаний о детстве, помещенных в антологии, есть фрагменты письменных автобиографий, тематических повествований, записи устных интервью.
Для автобиографий характерна ретроспективная «романизация» нарратива: события прошлого композиционно выстраиваются хронологически последовательно друг за другом в стиле романа, где герой – сам рассказчик, а его демонстрируемая публике жизнь могла состояться именно такой, какой представлена, не имея, с точки зрения автора, в принципе никаких серьезных альтернатив, даже если бы ребенку, о котором повествуется, на самом деле хотелось в тот или иной момент поступить как-то иначе. Пространство между эпизодами заполняется оценкой прошлого с точки зрения самоощущения автора рассказа во время его написания и дальнейшего редактирования цельного текста. Автобиография дает целостный образ жизни повествователя. Описание периода воспитания и обучения тесно связано с характером самоидентификации автором себя на момент повествования как успешного или неуспешного профессионала, благополучного или неблагополучного человека. Детство маркируется как потерянный рай, преодоленный ад, стартовая площадка и т.п. В нем есть важные детали или эпизоды, в которых автобиограф видит символ своей судьбы. [1] Взрослый, описывающий свое детство, как бы входит внутрь ребенка, жизнь которого он описывает, но смотрит на эту жизнь с точки зрения того времени, в которое осуществлен автобиографический рассказ. Для многих россиян «цена детства» в истории их жизней невысока. В нашем обществе как-то не принято считать детство таким уж важным периодом биографии, который заслуживает особого внимания. С тем, что надо хорошего человека вырастить, получить гражданина, – с этим согласны все. А с тем, что у детства есть своя ценность, без учета которой сложно сформировать того же гражданина, – согласны далеко не все.
В поздней имперской России письменные рассказы о себе были приняты как официальный текст, сдаваемый в качестве сочинения для допуска к выпускным экзаменам в гимназии. Такое требование понемногу развивало публичный автобиографический дискурс в непривычном к нему российском обществе (в российской литературе и народной словесности не было длительной автобиографической традиции, как во многих западных странах). Однако в советские годы автобиография надолго стала выполнять – помимо прочих – контролирующие и/или пропагандистские функции, числясь по разрядам рапорта-доноса на самого себя и публицистической литературы в случае ее публикации. Поэтому до сих пор типичными фразами в написанных автобиографических рассказах и в интервью бывают, например, такие: «Кому интересно читать воспоминания, которые не связаны ни с героическими, ни с неординарными событиями, будоражившими жизнь людей?» или «Это же детство, зачем оно Вам? Жизнь начинается после школы». Нам пришлось просмотреть большое число текстов, чтобы найти подробные описания детства. Детство – это для многих автобиографов-россиян что-то, о чем нет смысла ни рассказывать, ни даже вспоминать. Только уже в 2000е гг. заметно меняется в российской культуре отношение к детству в структуре воспоминаний.
Специальное тематическое повествование именно о детстве во многом сходно с автобиографией, однако не содержит последовательного описания всей жизни человека, а раскрывает только одну, конкретную ее сторону и период из биографии. Поэтому оно может быть более детально и подробно. Тематические рассказы больше зависят не от ощущений человека, насколько он смог реализоваться в жизни, а скорее от отношения автора повествования к той теме или проблеме, которой посвящен нарратив. Рассказчик стремится не только вставить то, о чем рассказывается, в образ всей своей жизни, он сопоставляет свое раскрытие темы с наблюдаемым и интерпретируемым им звучанием той же самой темы в жизни других людей. Идеалы и стереотипы в данном случае могут оказаться сильнее памяти о личном. Рассказ может быть показателен и информативен «в принципе», нежели применительно к той или иной конкретной биографии. Однако подробность описаний выводит подчас на такие соображения, о которых повествователь даже и не собирался говорить.
Устный разговор, интервью о детстве находится до некоторой степени между двумя предыдущими типами воспоминаний о детстве. С одной стороны, содержание устного интервью располагается вокруг «хода всей жизни» респондента-информатора, что делает его близким к письменной автобиографии. С другой, – оно изначально определено темой детства и потому больше, чем обычная автобиография, ангажировано представлениями об идеальном ребенке, «нормальной семье», стандартных родителях и «правильных» отношениях в семье и вне ее стен, о детстве, как «положено безоблачном» времени и т.д. В интервью содержание рождается в момент беседы, и нельзя исключить «соавторства» в этом процессе интервьюера, влияния отношения к нему со стороны респондента. Приведенные в данной книге интервью взяты разными людьми, и невозможно измерить размер и характер их влияний на ответы тех, кто вспоминали о детстве. Небольшой навык давать интервью, слабая вовлеченность российских людей в разного рода опросы обусловил как начальные опасения и скованность, так и последующую искренность и заинтересованность в «разговорах о детстве». Мы надеемся в будущем опубликовать полностью собранные интервью. В данной антологии приведена лишь микроскопическая их часть.
Второй большой круг свидетельств о детстве образован документами. Через них мир взрослых стремился его описать, понять и выработать способы влияния на него, распространить мнение о детстве, выработанное своей социальной группой или учреждением, на все общество, на все его эшелоны власти. Мы читаем отчеты о состоянии школ и детских домов, выполненные разными инстанциями – благожелательными или наоборот, стремящимися подчеркнуть недостатки у проверяемых дабы повысить собственную значимость. Вникаем в переписку между воспитателями и начальством по поводу разных «случаев». Изучаем распорядительные инструкции, контролирующие жизнь детей и ее «рамки». Правда жизни и беспочвенный идеализм сливаются в таких документах воедино. Взрослый взгляд на детский мир центрирует наше внимание, подчеркивает в нем черты и механизмы, характерные для восприятия взрослой логикой определенной эпохи. Мы, конечно, изучаем и момент, и логику; но детство в документах часто продолжаем видеть только через взрослые очки.
Попыткой уравновесить «голоса в хоре» стало появление в антологии третьего разряда документов – сочинений самих детей, живших в то или иное десятилетие. Детские сочинения нельзя считать вполне имеющими свой собственный голос, поскольку они используют взрослую терминологию и стандартные фразы из внешнего мира, написаны подчас как своего рода отчет о себе, выполненный для внешней аудитории, состоявшей из родителей, учителей, комсомольских функционеров и т.д. Однако они все же дают некоторое представление о повседневных практиках и реакциях детей, которые было бы иначе совсем невозможно почувствовать. Дневники и стихотворения, рассказы и письма приоткрывают процедуры осмысления детьми себя и окружающего мира. Конечно, в большей степени окружающего мира, но и себя тоже – в том числе и через осмысление среды своего существования. Голос самих детей, как мы уже подчеркивали в начале книги, звучит в российской истории настолько редко (в советской истории он был под особым запретом: многочисленны упоминания о том, как родители «из лучших побуждений» – сохранить себя и свою семью от репрессий – уничтожали детские дневники, запрещали их писать), что мы дали ему в этом издании особое, собственное место, не оттесняемое никем и ничем. Историки педагогики и социальные историки в изучении детства опираются в основном на отраженные в источниках голоса политиков, педагогов-профессионалов, административных работников и в то же время редко слышат и еще реже учитывают в своих исследованиях голоса самих детей. [2] При работе над данной книгой нам хотелось достичь хотя бы некоторого баланса в многоголосии рассказов о детстве.
О чем свидетельствуют приведенные в книге три версии детства 1890х – 1980х гг.? О разных историях детства и об одной единой судьбе всех детей в то или иное историческое время… О том, как эти истории и судьба отражаются и не отражаются документально… О вариативности детства и о едином направлении эволюции поколений… Респондентка 1969 года рождения рассказывала о своих детских играх: «мы, находясь дома, частенько просто играли в путешествие. Мы переворачивали кресло, у нас было такое крутящееся кресло, мы его переворачивали и делали из него руль, значит, организовывали из оставшихся кресел некое подобие такой… машины. Причем, машины такой, в которой можно жить, путешествовать, натягивали какие-то тенты и у нас получалась, значит, палатка, или машина… Как сказать, дом на колесах». У каждого поколения в детстве своя «дорожная сеть», своя инфраструктура со своим набором альтернативных возможностей нынешних и последующих путешествий сквозь собственное детство. Большие и малые исторические события, система образования, педагогика и политикана протяжении жизни того или иного поколения, даже на протяжении того или иного десятилетия создают лишь общий «маршрут» такого «путешествия», общие «дорожные правила» езды по нему, правила запоминания «пути» и рассказа о нем другим людям.
Начиная с конца 1920х гг., российское детство замыкается внутри страны, жестко регламентируются контакты с иностранным окружением, приостанавливается, искажается либо замедляется влияние мировых процессов на российских детей, в педагогике обедняется понимание сущности детства и сокращается спектр подходов к нему. К детству относятся экономично, по «остаточному принципу». В послевоенном СССР стала особенно большой проблемой необходимость изолировать советское детство от мирового, в котором дети даже в странах «народной демократии» жили в более благоприятных условиях, чем внутри Союза ССР. Изоляция советского детства серьезно повлияла на мировоззрение «наших детей». Нередко именно она способствовала формированию «ненашенских» черт в личностной структуре представителей подраставших поколений: двойственности, неискренности и цинизма, стремления к потреблению, пренебрежения обучением и т.п.
У детства до 1920х гг. были свои проблемы, связанные, в частности, с одной стороны, как с наличием в обществе сословного деления и закрытостью вертикальной мобильности для многих «детств», так и – с другой стороны – с разрушением этой же сословной системы; как с мелочным контролем над учащимися, так и с рассогласованностью разных сфер общественной жизни и пр. Представленные в книге материалы показывают, каким образом ребенок справлялся с проблемами своего века, как он искал и находил их оптимальное решение, как ему в этом помогала и/или мешала педагогика взрослого мира. Мы можем увидеть, насколько социально ориентированна была педагогика 1890-1930х, возвышавшая детей из одних слоев и принижавшая детей из других сословий и классов, развивавшая ненависть к детям «бывших» и «лишенцев». Мы можем видеть попытки создания гомогенного бесклассового детского сообщества в послевоенном СССР, нередко предпринимаемые не из самых худших побуждений, но приводившие совсем не к тем результатам, которые ожидались.
Антология, подготовленная нами, хотя и говорит от начала и до конца о детях, но сделана совершенно не для детей. Детям ее читать не рекомендуется: организующие их жизнь взрослые предстают на ее страницах не всегда достойным образом. Эта книга, рассказывающая о детях, – для взрослых. Прежде всего им есть смысл представить мысленно детство разных поколений – для понимания исторической важности и одновременно неизбежной ограниченности собственных усилий по воспитанию и совершенствованию приходящей на их место молодежи. Воспитатель как историк детства, историк детства как воспитатель – таково, возможно, оптимальное сочетание качеств у взрослого, имеющего дело с детством. Детство в России было и нормальным, и ненормальным, – как, собственно, детство в Германии и Австрии, Японии и Италии, Чехии и Польше, Испании и Франции, во многих других странах. Времена больших депрессий не обошли детей и в Англии, и в Америке. Только несколько страничек из истории детей в российском обществе 1890 -1990 гг. представлены в данной книге и других публикациях по истории детства в России [3] , остальное остается спрятанным в нас с вами и еще только ждет своих исследователей.
К.Келли, В.Безрогов
[1] См.: Безрогов В.Г., Кошелева О.Е., Мещеркина Е.Ю., Нуркова В.В. Педагогическая антропология: феномен детства в воспоминаниях. М., 2001; Нуркова В.В. Свершенное продолжается: психология автобиографической памяти личности. М., 2000; Хеннингсен Ю. Автобиография и педагогика. М., 2000.
[2] международной педагогической историографии об этой эпистемологической проблеме активно заговорили совсем недавно. См. Grosvenor I. ‘Seen but not Heard’: City Childhoods from the Past into the Present // Paedagogica Historica, 43:3, June 2007. P.405-429; Fielding M. Transformative approaches to student voice: theoretical underpinnings, recalcitrant realities // British Educational Research Journal 30:2, April 2004. P.296-311; Armstrong D. Historical voices: philosophical idealism and the methodology of ‘voice’ in the history of education // History of Education 32:2, March 2003. P.201-218. Без голосов детей история педагогики и история детства вообще похожа на хорошего качества глянцевую фотографию класса, на которой единение взрослого и детского мира символизирует фигура учителя в центре группы собравшихся вокруг него учеников. Образ картинен и навевает у взрослых благостные мысли о не зря прожитой жизни и силах, отданных воспитанию (каждый взрослый в своей семье еще и учитель). Вот только почему-то глаза, рот и центр шеи учителя на фотографии нередко бывает аккуратно, но сильно и настойчиво проколот швейной иголкой или булавкой. Этот уничтожающий учителя и его власть жест буквально кричит за всех детей, обреченных взрослыми безмолвствовать и отсутствовать на собственном «празднике жизни, обучения и воспитания».
[3] Из неуказанных в примечаниях к предисловию изданий можно привести для примера следующие: Арзамасцева И.Н. «Век ребенка» и русская литература 1900 – 1930-х годов. М.: МГПИ, 2003; Бабушка, Grand-mère, Grandmother…: Воспоминания внуков и внучек о бабушках, знаменитых и не очень, с винтажными фотографиями XIX – XX веков. Сост.Е.В.Лаврентьева. М.: Этерна, 2008; Гладыш С.Д. Дети большой беды. М.: Звонница, 2004; Дети Гулага. 1918 – 1956. Под ред.А.Н.Яковлева. М.: МФД, 2002; Дети русской эмиграции. Под ред. Л.Петрушевой. М.: Терра, 1997; Елпатьевский А.В. Испанская эмиграция в СССР. М.-Тверь: ГЕРС, 2002; Зверев В.А. Дети – отцам замена. Воспроизводство сельского населения Сибири во второй половине XIX – начале XX вв. Новосибирск: НГПИ, 1993; Илюха О.П. Школа и детство в карельской деревне в конце XIX – начале XX в. СПб.: Дм.Буланин, 2007; Русская няня. Сост.М.И.Синельников. М.: ПИК, 2004; Русский школьный фольклор. От «вызываний» Пиковой дамы до семейных рассказов. Сост.А.Ф.Белоусов. М.: Ладомир, 1998; Сальникова А.А. Российское детство в ХХ веке: История, теория и практика исследования. Казань: Казанский гос.ун-т, 2007; Фатеев А.В. Сталинизм и детская литература в политике номенклатуры СССР (1930-е – 1950-е гг.). М.: МАКС пресс, 2007; Храмцова Н.Г. Психосемантика образов родительства и детства в русской литературе. Курган: Курганский гос.ун-т, 2002; Чередникова М.П. «Голос детства из дальней дали…» (Игра, магия, миф в детской культуре). М.: Лабиринт, 2002; начальную библиографию по истории детства, в т.ч. в России, см. ж. «Теория моды», 8, 2008.
