Тезисы выступлений к конференции История детства как предмет исследования: наследие Ф.Арьеса в Европе и России (History of Childhood as a field of research: Philipp Aries’s heritage in Europe and Russia)

О конференции

Программа конференции 

Тезисы выступлений 

Любарт Маргарита Кемальевна (Москва, ИЭА). “Историко-этнологическое изучение детства во французской науке: до и после Ф. Арьеса”.

Изучение проблем детства во Франции имеет относительно недавнюю историю, которая по сути дела начинается с ХХ в. Французская наука не была также родоначальницей изучения этих проблем, однако ее значение и авторитет в этой области сегодня трудно переоценить, как невозможно, говоря об этом оставить без внимания феномен Ф.Арьеса. Начиная с 1960 г., пожалуй, никакая из серьезных работ по истории и этнологии детства не обходится без отсылки к труду Ф.Арьеса, диалогу или спору с ним.

Складывание французской науки было обусловлено целым рядом факторов социального, культурного, демографического развития этой страны, а также внутренней логикой развития науки, ряда «соседних» наук. Конечно, к числу историко-культурных факторов можно отнести богатые педагогические традиции французских просветителей (сочинения Ж.-Ж.Руссо, многочисленные трактаты по воспитанию и выхаживанию детей, появившиеся в его время и немного позднее). Усиление внимания к детям, проблемам их воспитания и к их миру происходило на протяжении и всего XIX в. в связи с выраженным процессом сокращения рождаемости в стране, а значит, неизбежного «повышения значимости» личности каждого ребенка. Несомненно, большую роль в этом «подготовительном этапе» сыграло бурное развитие в том столетии психологии и педагогики.

Дети уже во второй половине XIX — начале ХХ в. были “замечены” этнографами и этнологами Франции, которых, среди других сторон уходящей старины, интересовала и родильная, а отчасти и детская похоронная обрядность, ритуалы и поверия, связанные с вынашиванием и выхаживанием младенцев, традиционные способы раннего этапа социализации, детский фольклор, игрушки, забавы, и т.д. Известные работы А. Ван Геннепа явились обобщающей стадией собирательской работы целого поколения фольклористов и этнографов.

Вслед за провозглашением историками школы Анналов необходимости перейти к изучению «другой истории», изучения мира повседневности, произошло знаменательное обращение к изучению семьи и частной жизни. От интереса к истории, социологии и антропологии семьи — один шаг до интереса к детям, которые на протяжении многих исторических эпох составляли ее большинство.

Т.о. к середине ХХ столетия можно говорить, с одной стороны, об определенном накоплении эмпирического исследовательского материала, так или иначе касавшегося проблем детства и становившимся все более выраженным интересом смежных наук к внутреннему миру ребенка. Достижения параллельного развития демографии, истории медицины, психологии и социологии, обусловили контекст развития историко-этнологических исследований, задали их подходам глубину, а также, возможно, и обращение к кумулятивным методам, стремление к комплексному, многоисточниковому получению нового знания, примат сравнения и объяснения культурных феноменов. Возможно поэтому у истории детства не было «периода детства» и первых беспомощных шагов.

Несмотря на то, что целый ряд работ по проблемам детства появился до Ф.Арьеса, он практически признан первым и главным открывателем этой темы, причем не только во французской науке. Книга «Ребенок и семейная жизнь при Старом режиме» (1960) , открыв мир детства в историко-антропологической перспективе, явилась знаменательной сразу для нескольких социальных наук. Как историк ментальности, Арьес смог показать, что детство является в первую очередь социальным конструктом, и во вторую – биологическим явлением, и что этот социальный конструкт может и должен быть предметом серьезного научного исследования.

Сегодня оспорены многие из положений его теории, методы и результаты. Под сомнение поставлен даже один из главных его постулатов, - что “понятия детства не существовало в средние века”, но тем не менее, тот заряд, который дал его труд, продолжает будить мысль, а исторические константы, представления изменчивости во времени отношения к ребенку, его повседневная жизнь, - заняли прочное место в науке. От истории повседневности – один шаг до этнологии и социальной антропологии и 1960-70-е годы дали целую серию работ этого направления, (”От колыбели до могилы…”) – фиксирующая, но уже в большей мере трактующая вхождение ребенка в мир – от зачатия до первых шагов, – мир ритуальный и символический, но уже и повседневный.

Произошло усиление внимание к теме детства в историческом аспекте, появилось немалое число частных, узких исследований. Интересными оказались изыскания тех, кто выбрал для своих исследований не просто детство, но его смежные аспекты, как например М.Перро (M. Perrot), изучавший ребенка в семье и частной жизни взрослых, или Э.Бадентер (E.Badinter), посвятившей свои исследования ребенку и материнской любви. Стремление изучать ребенка в контексте мира чувств, эмоций, в связи с миром взрослых развивалось.

Инициация работы медиевистов и исторических демографов, благодаря изысканиям которых история детства заняла в этой отрасли исторической науки заметное место и увенчалась в последние десятилетия выходом обобщающих трудов по истории детства Д. Алексанр-Бидон и Д.Лета (D. Alexandre-Bidon, D.Lett), Д. Жулиа (D.Julia), Ж. Жели (J.Gйlis). Наряду с магистральной историей детства в длительной перспективе, эти исследователи обратили внимание на многие мировоззренческие проблемы (например, проблема мертворожденных, их места в потустороннем мире; дети через призму восприятия жизни, смерти, греха и безгрешности; диалектика народных верований и доктрины церкви по этим вопросам, противоречие одновременных представлений о святости и невинности детей и изначального греха, заложенного в них от рождения, амбивалетности материнской любви и детоубийства).

Давно подготовленная “встреча” истории и этнологиии (соц.антропологии) состоялась в 1970-80-е гг. (F.Loux, J.-C.Schmitt, J.Gelis), что привело к появлению интересных работ на стыке этих наук, постановке новых проблем, в том числе разных формам родства, концепций детского тела и т.д.

Сегодняшний день науки, помимо традиционных работ по истории детства, особенно периода средневековья, это также изучение ребенка в современном мире, стремление “схватить” текущий момент, изучать детей уже не только в мире их эмоций и представлений, но в системе социальных связей, семейного окружения, сложного контекста их включенности в мир групп сверстников и взрослых. Благодаря работам ряда исследователей, в том числе Ж.Делаланд (J.Delalande) и др., сформировалось направление, которое можно обозначить как «антропология школы». Его представители обращаются к миру школы, с ее структурой взаимоотношений, на уроке, перемене...

Весьма интересным является сегодня во французской науке изучение проблемного детства, маргинального ребенка ( Ж.Буркен, J.Bourquin) – делинквента и девианта, детей-жертв мира взрослых, сирот, инвалидов и т.д., отдельным комплексным направлением является также изучение детского законодательства и защиты прав ребенка, институтов реализации санкций — в том числе в историческом аспекте.

Хейвуд, Колин (Ноттингемский университет, Великобритания). Philippe Ariès and the Historian of Modern France.

Philippe Ariès and his Centuries of Childhood had very little to say about childhood in modern France and Britain. This may appear surprising, given the significant changes occurring in this sphere since the eighteenth century. A number of studies, such as Childhood in World History (2006) by Peter Stearns, have focused on influences such as the Industrial Revolution and declining infant and child mortality as the most important factors in the emergence of a ‘modern’ childhood. Ariès, of course, insisted that the most important turning point in the history of childhood was attributable to changes in the educational sphere during the sixteenth and seventeenth centuries. Does this mean that specialists in modern history have little to learn from Ariès? Should they leave the often venomous debates on Centuries of Childhood to medievalists and early modernists? Doubtless the latter will be the historians who can engage most directly with the issues raised by the book. Nonetheless, there are insights to be gained for modern historians – and new pathways to be explored as we move on to new ground in the twenty-first century.

In the first place, it hardly needs to be emphasized, Ariès led the way in thinking about childhood as a ‘social construction’, as opposed to a natural state that varies little between societies or over time. This stimulated scholars involved in the so-called ‘new social studies of childhood’ to investigate the various ways that different groups in Western society have conceptualized and represented this stage of life in the modern and contemporary world. In the second place, although few scholars now accept that medieval society had no conception of childhood, it is useful to think of the ‘short’ childhood of earlier centuries gradually becoming a ‘long’ one from the sixteenth century onwards. Ariès noted that the ‘cloistering’ of middle-class boys in Jesuit schools produced the first children. Today, scholars have latched on to the ‘islanding’ of children away from the world of adults, and the lengthening period of childhood and adolescence in the West during the late nineteenth and twentieth centuries.

Conversely, the recent interest in giving voice to children, and seeing children as actively negotiating their path through life, owes little to Ariès. This requires a whole new set of sources, such as autobiographies, that were scarcely available until the eighteenth century, and developments such as an interest in juvenile delinquency and the treatment of children as consumers. There is also an interest now in the international dimension to childhood, notably with the onset of colonialism by the European powers, again a phenomenon most readily studied in the nineteenth and twentieth centuries. Finally, one might mention the gradual withdrawal of discretion and modesty over sexual matters, which has opened up discussion of child sexuality. In short, modern historians can find inspiration in the long-run perspective established by Ariès in 1960, but they also need to break out from its framework.

Деккер, Рудольф (Роттердам, Университет Эразма). Jan Hendrik van den Berg and Philippe Aries: two original writers on the history of childhood.

In this paper a comparison is made between two authors who made a great contribution to the history of childhood. Today the French historian Philippe Aries is still widely known, although his ideas are debated. The Dutch doctor and psychiatrist Jan Hendrik van den Berg is on the contrary a rather forgotten figure although his ideas were as hotly debated as those of Aries. His ideas about the invention of childhood, especially adolescence, are part of his book Metabletica, published in 1956 and translated in several languages. His ideas parallel those of Aries. There are more common traits, for example their background and political ideas. Van den Berg (born in 1914) was a psychiatrist, not a historian. He was a professor in psychology at the University of Leiden. In his later publications he never returned to the theme of child¬hood. His popularity dimished because of his outspoken political ideas and support for the Apartheid system in South Africa. Nevertheless his writings should be judged in an indepen¬dent way. This paper is in part based on an interview with Van den Berg.

Кошелева Ольга Евгеньевна (Москва, ИТИП РАО). Филипп Арьес в контексте российских исследований по истории детства

Данное сообщение – попытка ответить на вопросы, каково на сегодняшний день состояние в российской историографии направления «история детства» и насколько его появление и развитие связано с трудом Ф. Арьеса «Ребенок и семейная жизнь при старом порядке». Книга, переведенная на русский язык через почти 40 лет после своего первого издания, оказалась в иной историографической ситуации, чем это было при ее первой публикации в Париже. Труд Ф.Арьеса в зарубежной историографии породил многогранную полемику по многим вопросам, связанным с историей детства, завоевал себе поклонников и противников, исследования которых и составили новое направление «история детства». К настоящему моменту оно насчитывает уже не один десяток лет. Однако в России волна интереса к истории детства прошла стороной в силу изоляции советской историографии от западноевропейской. Теперь происходит процесс ее освоения, в результате которого тематика истории детства стала входить в набор сюжетов российских исторических исследований в качестве очередного заимствования. Однако сегодня труд Ф.Арьеса уже неотделим от возникшей благодаря нему обширной литературы и ценен не только сам по себе, но именно в ее контексте. К сожалению, в России она известна мало, что делает понимание значения книги Арьеса ограниченным. Конечно, переводить зарубежную литературу важно и нужно, но так или иначе – это всегда будет ограниченный комплекс трудов. Гораздо важнее воспитать в молодом поколении понимание необходимости непосредственного обращения к западноевропейской литературе, надежно вытравленное в советское время. История трудов Ф.Арьеса является для этого понимания хорошим примером.

Безрогов В.Г. (Москва, РГГУ, ИТИП РАО). Проект «История русского ребенка» Николая Рыбникова.

Доклад будет посвящен неосуществившемуся исследовательскому проекту 1940-1950х гг., автором концепции которого выступил Н.А.Рыбников (1880-1961), психолог, педагог и историк, внедривший применение биографических (качественных) методов в изучение детей разных поколений и социальных сред. Источниковая база доклада - архивный материал из фондов семьи Рыбниковых, хранящийся в различных российских архивах. Основой предполагаемого исследования по истории российского детства должны были стать, по замыслу Н.А.Рыбникова, воспоминания о детстве людей разных возрастов и сословий.

Руяткина Татьяна Михайловна (Чимкент, Международный казахско-турецкий университет). Если детям суждено стать у кормила власти: представления о знатном ребёнке в английском гуманизме XVI века.

Доклад посвящен изучению сложившегося в английском гуманизме XVI века образа ребёнка из знатной семьи, которому предначертано судьбой войти в правящую элиту или даже занять трон. Изучаются вопросы:

• были ли представления о некой изначальной элитности, избранности таких детей и обусловленных этим их специфических врождённых черт;
• можно ли допускать к элитному воспитанию детей, не имеющих «нужного» социального происхождения;
• насколько учитывалось то обстоятельство, что будущий правитель в своём детстве всё равно просто ребёнок;
• какие специфические, отличные от общегуманистических, методы воспитания и программы обучения предлагались «маленьким джентльменам»;
• распространялись ли идеи о «маленьких джентльменах» на «маленьких леди»

Доклад основан на изучении сочинений Джона Колета, Томаса Элиота, Роджера Эшема, Томаса Старки, Ричарда Малкастера и др.

Котомина Анна Анатольевна (Москва, ИВИ). Три андроида из Нефшателя, педагогические идеи Ж.-Ж. Руссо и представления о ребенке в третьей четверти XVIII в. 

В докладе речь пойдет о «семье» андроидов, человекоподобных автоматов с часовым механизмом в основе. Самыми знаменитыми из подобных автоматов являются до сегодняшнего дня «Пьеро-писатель», «Художник» и «Играющая на клавесине» работы швейцарского часовых дел мастера Жаке-Дро. Они были изготовлены в 70 годы XVIII в. и принципиально отличаются от других человекоподобных автоматов механической эпохи, например таких, как автоматы Густава Виши (конец XIX в.), автоматы Жана-Эжена Роббера-Удена (середина XIX в.). Одним из обращающих на себя внешних отличий является то, что андроиды Жаке-Дро представляют образы детей. Андроиды XIX в., как уникальные, так и серийно производимые представляли, по большей части, образы взрослых.

Андроиды, в отличии от роботов XX в. не мыслились как полезные машины или помощники человека. Они были своего рода артефактами, так как были ближе к современному представлению об искусстве, чем о технике. В историографии ( G.Wood “Edison’s Eve”) принято мнение о том, что андроиды Жаке-Дро буквализуют и материально представляют знаменитые идеи Декарта о соотношении живого и неживого. Они являются одним из примеров череды попыток механиков XVIII в. симулировать механическими средствами живую жизнь. (J. Raskin “Eighteenth-Century Wetware”). С этой точки зрения они представляют интерес для изучения истории представлений о взаимоотношениях человека и техники.

Если принять идею о том, что андроиды Жаке-Дро воплощают философские идеи Декарта, можно предположить и что и другие мировоззренческие установки людей XVIII в. нашли в них воплощение. В докладе будет рассмотрен вопрос, лежащий несколько в стороне от проблематики, традиционной для историографии, связанной с изучением андроидов. В какой мере особенности образов, воплощенных при помощи средств передовой для своего времени механики, отражают отношение к ребенку и педагогические доктрины того времени, в которое они были сконструированы? Вопрос о связи образа человека, воплощенного в андроидах, и представлений о ребенке кажется достойным внимания еще и потому, что механические человекоподобные устройства, продолжавшие традицию, заложенную андроидами XVIII в., в XIX и в XX вв. в основном исполняли в обществе функцию детских игрушек. Тогда как первые андроиды не воспринимались как игрушки, адресованные детям.  

Кухер, Катарина (Тюбинген). Детство в России XIX века: Концепции и подходы.

В последние годы тема российского детства стала объектом все возрастающего интереса ученых как внутри страны, так и за рубежом. Индикаторами этого могут служить как и растущий объем публикаций, так и существование научного интернет-форума «Культура детства» (РГГУ), или соответствующие доклады в рамках ежегодных конференций Американской Ассоциации по Развитию Славянских Наук (ААРСН, AAASS).

При пристальном рассмотрении, однако, становится очевидным, что внимание ученых уделяется в первую очередь детству советской эпохи, в то время как XIX век гораздо реже становится предметом изучения (последние работы в этой области принадлежат Катрионе Келли и Алле Сальниковой). На первый взгляд это кажется удивительным, поскольку XIX век считается решающим периодом для рассмотрения феномена детства: именно в это время происходит перемена в восприятии ребенка как нуждающегося в защите и помощи существа, особенно если речь идет о детях из нуждающихся слоев населения (Линда Поллок). Этот процесс стал предметом целой серии исследований на Западе, где со времени выхода в свет монографии Филиппа Арьеca история детства является неотъемлемой областью исторической науки.

Для России, чья история в XIX веке охарактеризована значительными политическими, экономическими и культурно-социальными переменами, сравнительные исследования до сих пор отсутствуют. Несмотря на то, что существуют работы по отдельным аспектам, непосредственно связанным с темой детства (как, например, детский труд, миф детства в литературе, сельские школы, сиротские дома, детство как часть истории семьи и т.д.), систематический анализ и формирование концепции феномена детства в России XIX века представляют собой необходимые направления для научных исследований.

В своем докладе я хотела бы попытаться вписать тему российского детства в картину западных исследований, предложить концепцию детства в России XIX века и обсудить возможность междисциплинарного подхода к этой теме (с заимствованиями в социологии, истории искусств или этнологии).
  Цель доклада – рассмотрение по возможности всех аспектов темы детства, для того чтобы в идеале понять, какое значение детство могло играть внутри семьи и вне ее, как детство и его развитие воспринималось, обсуждалось, представлялось и регламентировалось, и насколько восприятие детства взаимодействовало с ходом XIX века и его переломами.

Келли К. (Оксфорд, Нью Колледж). The Cultural Leverage of New Selves: The ‘Discovery of Childhood’ and its Impact in Late Imperial Russia.

The work of Philippe Ariès has in the last twenty years been subject, like other grand narratives of modernisation, and particularly those which seek to link emotional, psychological, and intellectual changes to social change, to criticism on the grounds that its representation of the era designated as pre-modern, and indeed of the ‘modern’ era itself, is simplistic. For medievalists such as Barbara Rosenwein, Ariès, like Norbert Elias (the two historians are frequently classed together) had simply failed to grasp the extent and the sophistication of ‘behaviour management’ in the medieval world. At the same time, the representation of ‘modernisation’ in terms of a radical rupture with the past appeals, in terms of Russian history, because it captures important realities of the psychological world of historical subjects themselves (cf. the comments of Laura Engelstein in The Keys to Happiness: Sex and the Search for Modernity in Fin de siècle Russia, 1992). The late nineteenth and early twentieth centuries in particular were eras at which a substantial proportion of the Russian elite fretted about the ‘backwardness’ of their country by comparison with ‘the West’ (cf. the frequent agonising over statistics of infant mortality compared with those of Norway, or the admiration for the social and educational policies evolved in the United Kingdom). It is my contention that childhood did acquire an unprecedented political salience in the late Imperial era, a development consolidated by the association that emerged, after the October Revolution, between the legitimacy of the new state and official treatment of the younger generation. The paper will explore this history of official policy, and also its resonance in the lives of young people, using material from diaries and essays.

Viollet, Catherine(Париж) L’éducation vue par les enfants : journaux russes inédits (début XIXe siècle).

Il est rare d’avoir des témoignages directs des enfants eux-mêmes sur leur propre éducation, au début du XIXe siècle. Nombre de journaux inédits (le plus souvent rédigés en français), éventuellement de correspondance, témoignent de la manière dont les enfants de l’aristocratie russe perçoivent et rendent compte de l’éducation qui leur est proposée. C’est le cas de Ekaterina A. Soimonova, d’Elisaveta Stroganova, d’Aleksandr P. Stroganov, de Natalia Shakhovskaia, de Ekaterina A. Saburova (ép. Fredericks), d’Aleksandra G. Muraveva, d’Olga I. Orlova-Davydova et de quelques autres ; en contrepoint de ces témoignages des intéressés, on peut mentionner le journal que tient brièvement Praskovia N. Fredro sur l’éducation de ses enfants…

Rédigées durant l’enfance elle-même, et non de manière rétrospective par un auteur devenu adulte, ces notes – souvent d’une grande fraîcheur – contiennent de nombreux détails sur l’emploi du temps, les matières enseignées, parfois même la manière dont on les enseigne. Ces notations concrètes sont souvent accompagnées d’appréciations (positives ou négatives) de la part des diaristes. Les journaux ne nous renseignent d’ailleurs pas seulement sur le contenu de l’instruction reçue, mais également sur l’attitude et les comportements que l’on attend des enfants de ce milieu, les formes d’éducation à la vie sociale, les distractions, y compris à travers les voyages. La plupart de ces journaux d’enfants (ou de jeunes adolescents, selon nos critères actuels) privilégiés montrent de quelle manière se construit la personnalité, à travers l’intégration à la vie familiale et sociale, souvent multiculturelle.

Баххерман, Арианна (Роттердам, Университет Эразма). Children's Diaries and Education, 1750-1850.

In the late 18th century, parents became aware of the educati¬onal value of diary writing for their children. In family archi¬ves in the Netherlands several children's diaries can be found in the period 1750-1850. Usually such diaries were written under parental control. For the historian of childhood such text are unique sources. In some cases several chil¬dren's diaries within one family have survived. One such case will be studied in this paper in detail, that of the children of the Baumhauer family. All children of this family were obliged to keep a diary, and their diaries were read by their parents and also exchan¬ged. Finally some remarks will be made of the development of the modern, private diary kept by children.

Бабкова Галина Олеговна (Москва, РГГУ). "Безгласные граждане": малолетние преступники в судебной системе России 1750-1760-х гг.

Как в дореволюционной, так и в современной историографии устоявшимся считается мнение о том, что значительное смягчение законодательства в отношении несовершеннолетних преступников, а также установление возрастных границ наступления право- и дееспособности по уголовным делам было связано с указами 1742 и 1744 гг. Анализ деятельности Сыскного приказа и образованной на его месте Московской Розыскной экспедиции (1750-е - начало 1760-х гг., 23 дела), а также история обсуждения в Сенате указа от 26 июня 1765 г., который определял 17 лет как возраст наступления совершеннолетия и изымал малолетних преступников от общегуголовных санкций, позволяет сделать следующие наблюдения:

1. Указы 1742 и 1744 гг. никогда не имели законодательной силы, поскольку не были конфирмованы Елизаветой Петровной.
2. Отсутствие в законодательстве четких границ наступления уголовного совершеннолетия приводило к тому, что судебно-следственные органы на местах в каждом случае устанавливали собственную возрастную планку дееспособности. В Сыскном приказе и Московской Розыскной экспедиции возрастным пределом совершеннолетия считались 19 лет. Однако понятие "малолетства" последовательно применялось только к детям до 12 лет.
3. Несовершеннолетние преступники имели очень приблизительное представление о собственном возрасте, обычно завышая его. Как они сами, так и окружающие воспринимали их в качестве полноправных членов общества.
4. Сопоставления возрастных пределов наступления уголовной дееспособности, вводившихся указом от 26 июня 1765 г., с традициями европейского права (шведского, магдебургского, саксонского и т.д.) позволяет утверждать, что в России возраст уголовного совершеннолетия был выше.
5. В России после указа 1765 г. (несмотря на его секретность) судебная практика 2-го департамента Сената по рассмотрению дел несовершеннолетних преступников опосредованно способствовала внедрению в общество представлений о детстве как особом в правовом отношении периоде жизни, не подверженном "взрослому" законодательству.

Солодянкина Ольга Юрьевна (Череповец, ЧГУ). Детство с гувернерами и гувернантками (российские дворяне в конце XVIII - первой половине XIX в.).

Воспитание ребёнка в дворянской семье в соответствии с законодательством целиком зависело от возможностей родителей, и домашнее воспитание с иностранными гувернерами и гувернантками было вариантом дорогого, но, как считалось, и более качественного образования. С XVIII в. для обучения стали выписывать наставников из-за границы. Процесс воспитания иностранными наставниками можно рассматривать как яркий пример межкультурной коммуникации, в котором ощутима разница в коммуникативном поведении разных народов.

Специфическим источником являются тексты, созданные детьми непосредственно в процессе осуществления с ними воспитательных и образовательных мероприятий. Взаимоотношения наставников и воспитанников предполагается проанализировать как по этим источникам, так и по текстам, написанным гувернерами / гувернантками. Это и мемуары, и дневники, и письма, и сочинения, написанные во время прохождения в университете испытаний на звание домашней учительницы / учителя. Раскрывая предложенные темы сочинений «Об образовании», «Об обязанностях гувернантки», «О характере детей» и т.п. потенциальные воспитатели формулировали свое мнение о том, какие качества необходимы детям, с какими трудностями может столкнуться наставник. По педагогической литературе, ориентированной на домашних учителей, реконструируется образ идеального ребенка мужского и женского пола, а на основе анализа эго-документов создается картина самого процесса воспитания и образа детства под надзором гувернеров / гувернанток, как оно запечатлелось в сознании тех, кто рос с домашними наставниками.

От наставников зависело очень многое: в их руках, по сути, была судьба ребёнка. Методика обучения, набор предметов, хотя и зависели в определённой мере от родителей, а начиная с 1830-х гг. и от позиции государства, в целом определялись возможностями, педагогическими навыками, подготовкой и предпочтениями наставников. Иностранные гувернёры и гувернантки оказались устойчиво вписаны в воспитательные практики дворянства. Для представителей аристократии невозможно было представить себе выращивание ребёнка без привлечения иностранных бонн, гувернанток и гувернёров. Не была исключением и императорская семья, широко использовавшая на протяжении всего изучаемого периода иностранных наставников. Практически все стороны жизни подрастающего русского дворянина формировались под влиянием иностранных наставников – от моментов физиологических до ментальных, от самоидентификации до межличностного общения. Последствия такого влияния были неоднозначны.

Š u š t a r, Branko (Любляна). Schooling as a part of childhood in Slovenia: a child on the way to becoming a pupil/student.

This contribution discusses the differences in accessibility of education from children point of view since end of 18th century on territory of today Slovenia (in Habsburg Empire provinces with Slovenian population: Carniola/Kranjska, south Carinthia/Koroška, south Styria/Štajerska and the Littoral/Primorska with part of Gorizia/Gorica, Triest/Trst and northern Istria/Istra) in line with differences in the state of the development of the educational network. The education of children at school is influenced by changing states, government policy and before 1945 the Catholic Church (Habsburg Empire / Austro-Hungary, since 1918 Yugoslav state and since 1992 Slovenia). The accessibility of education was also dependent on the language of instruction in primary schools – Slovenian and German, Italian or Hungarian – which prior to 1918 differed greatly from one Slovenian ethnic area to another. Thus, in addition to social position, educational opportunities depended on the language question, which also marks the general development of education in 19th and early 20th centuries.

In the early 19th century, only every seventh child in Slovenia received an education, and just before 1848, this number went up to every third child. After the adoption of the primary school law in 1869, attending school increasingly became the dominant way of spending one’s childhood, even though the obligatory eight-years of education was being established only slowly. The development of primary school education (a greater number of schools, better attendance) from the mid-19th century united Slovenians in various provinces, increased literacy and from the late 19th century onwards influenced cultural, national and economic development. There appeared numerous cultural and commercial societies (cooperatives), even in smaller places in the countryside, while the books published by the Mohorjeva družba (Society of St. Hermagoras) publishing house around 1910 achieved high print-runs.

In 1880, nearly half of Slovenians were still illiterate (45.9%), while in 1890 this percentage went down to just over a quarter (28.5%), and after that it fell even further (in 1900 it was 18.2% and in 1910 14.5%). Within the multiethnic Austro-Hungarian monarchy there was higher literacy only among the Germans, the Czechs and the Italians. After 1918, a large proportion of Slovenians were included in Yugoslavia (Kingdom of Serbs, Croats and Slovenians), which was very diverse with regards to cultural development. Among the Slovenians in Yugoslavia in 1921 only 8.8% were illiterate, while the Yugoslav average was 51.5%. On the other hand the educational situation of Slovenian pupils on territories populated by Slovenians, but which were after WW1 a part of Austria and Italy, was extremely hard without schools in their native language.

As lessons in secondary schools (grammar schools / gymnasiums, technical schools) in Slovenian provinces before 1918 were mainly conducted in German, the accessibility of further education for Slovenians was limited only to those that were particularly talented. At the same time, education in a foreign language influenced the formation of the national orientation among the Slovenian intelligentsia. For girls, primary education was much more accessible than secondary, while for many poorer pupils the path to education was made easer by scholarship institutions, private and Church patrons, and money earned from private lessons given to richer students. The data about the social origin of grammar school students (and later, students at universities in Vienna, Graz or Prague, since 1918 in Ljubljana, Zagreb and Belgrade) points to education as an opportunity for talented children from rural backgrounds to climb the social ladder. Specific examples of this are successful individuals who in spite of their poor rural background through education (and subsequent work) succeeded in attaining positions of social influence.

An important view of the child at school is found in memories. Memories of school years tell of various experiences regarding school, lessons and teachers, of the difficult road to knowledge, of child labour and the strict discipline at home and in school. Although corporal punishment (the cane and other forms) was banned from school as early as 1869, it proved to be very resilient in spite of all the development in pedagogy. On the other hand, many people remember their school years as a part of a carefree youth.

Илюха Ольга Павловна (Петрозаводск, Институт языка, литературы и истории Карельского научного центра РАН). "Лишние рты" и "кормильцы": детский труд в карельской семье и за ее пределами в конце XIX - начале ХХ вв.

Ставится задача дать общую характеристику роли детей в экономической сфере карельской семьи в конце XIX – начале XX вв. Представляется важным очертить круг трудовых обязанностей ребенка в зависимости от его пола и возраста, показать возрастные ступени освоения отдельных, наиболее значимых в жизни крестьянина трудовых навыков. 
На основе анализа разнообразных источников предпринимается попытка выявить этнически своеобразные представления карельского крестьянина о «готовности» ребенка к выполнению той или иной работы, о средствах и приемах обучения разным видам работ, о мерах поощрения и наказания детей в процессе «трудового воспитания». Обращение к детским образам карельского фольклора позволяет выявить место такой черты как «трудолюбие» на шкале идеальной характеристики «хорошего ребенка».

Наряду с домашней трудовой деятельностью рассматриваются различные формы наемного труда детей, особенности его организации и оплаты. Раскрывается региональная специфика детского и подросткового нищенства, а также трудовой миграции. Анализируются причины широкого распространения детского отходничества на рубеже XIX –XX вв. Дается оценка детского и подросткового отходничества с точки зрения российского законодательства того времени.

Ставится вопрос о периодизации крестьянского детства с учетом возраста приобретения детьми трудовых навыков, степени их самостоятельности в выполнении отдельных видов работ.

Смирнова Татьяна Михайловна (Москва, ИРИ). Советские традиции семейных форм воспитания детей, лишенных родительской опеки, (усыновление, опека и попечительство, патронирование) и их влияние на современность.

В изучении послереволюционных форм устройства жизни сирот традиционно делается акцент на развитии в Советской России идей так называемого “социального воспитания”. Между тем, воспитание детей лишенных родительской опеки, в послереволюционной России отнюдь не ограничивалось государственным воспитанием в детских домах, колониях и прочих детских учреждениях закрытого типа. В частности, что касается детей в возрасте до 3-х лет, то применительно к ним приоритет семейного воспитания никогда не оспаривался властными структурами послереволюционной России. Руководство органов Отдела Охраны материнства и младенчества ОММ последовательно отстаивало семейные ценности, активно боролось с подкидыванием детей и неуклонно выступало за развитие государственной поддержки семей как один из наиболее эффективных методов предотвращения детской беспризорности и безнадзорности .

Более или менее широкое распространение получило в различные периоды советской истории патронатное воспитание сирот. Несмотря на запрет в 1918 г. усыновления (Кодекс законов о браке, семье и опекунстве, ст. 183), единичные случаи этой формы семейного устройства сирот встречаются уже в начале 1920-х гг. (в виде исключения). После легализации усыновления в 1926 г. государство даже поощряло усыновление гражданами детей, лишенных родительской опеки. Однако, данная политика не имела успеха, усыновление в СССР не получило широкого распространения (исключением в этом отношении является лишь период Великой Отечественной войны).

Советские традиции семейных форм устройства детей, лишенных родительской опеки, изучены слабо. Между тем, сегодня, в условиях стремительного роста сиротства (в первую очередь социального) данная проблема представляется особенно актуальной. Необходимо проанализировать советское наследие в сфере развития семейных форм устройства детей-сирот со всеми его «минусами» и «плюсами», дабы дважды и трижды «не наступать на одни и те же грабли». Один из наиболее «больных» вопросов современности - неразвитость в России культуры усыновления, особенно в отношении детей-инвалидов. Для преодоления этого явления также необходимо осмысление отечественного опыта XX века в сфере защиты материнства и детства.

Сенькина А.А. (Санкт-Петербург). Борьба с пьянством на страницах учебников для школ I ступени 1920-х – 1930-х годов.

Пожалуй, одним из наиболее оригинальных способов борьбы с пьянством, реализованных большевиками в ходе антиалкогольной кампании 1920 – 1930-х гг., стало размещение агитационных антиалкогольных текстов в школьных учебниках. Уникальность подобной формы борьбы с пьянством прежде всего в том, что активными участниками антиалкогольного движения должны были стать дети, к чему их и призывали учебные тексты. В докладе будут проанализированы тексты антиалкогольной пропаганды, включаемые в книги для чтения для школ I ступени, издававшиеся в этот период. На их примере будет рассмотрено разнообразие предложенных детям форм и методов борьбы с пьянством. Хрестоматии призывали детей не только увидеть отрицательные стороны алкоголизма, не только стать активными участниками борьбы против него, но и предлагают вполне конкретную программу действий. Например, в книге для чтения для 3-го класса «Юные строители» (1930) была напечатана подробная инструкции по организации детьми антиалкогольных мероприятий: «1. Попросите местного врача сделать вам в школе и в избе-читальне доклад о вреде алкоголя для здоровья взрослых. 2. Узнайте через отделение Центроспирта о количестве водки, потребляемой с селе за год, и высчитайте, сколько тракторов, кино и радиоустановок пропивает деревня. Сделайте плакаты для избы-читальни…» [Юные строители»-3 1930: 60].

К текстам антиалкогольного содержания в книгах для чтения регулярно примыкают тексты антирелигиозной направленности. Оба порока – пьянство и религиозность – были объявлены главными врагами культурной революции в советской стране. Особенно интересно, что в статьях, обращенных против религии, используются те же аргументы и те же пропагандистские ходы, что и в текстах, обличающих пьянство. Постепенно алкогольная и религиозная темы в учебниках сливаются воедино, причем один порок всякий раз служит своеобразным контекстом для другого. Становится всё больше статей, рассказывающих о пьянстве в религиозные праздники. Надо сказать, что совмещение с антирелигиозной пропагандой практически свело на нет борьбу против алкоголизма как самостоятельную задачу.

По страницам школьных учебников можно проследить, как меняла свои задачи и методы сама антиалкогольная компания, из системы профилактических мер постепенно превратившаяся в поле идеологических спекуляций.

Рожков Александр Юрьевич (Краснодар, КГУКИ). «Маленькие истории» большой войны: воспоминания об «оккупированном детстве» в школьных сочинениях 1945 года.

Поколение «детей войны» остается фактически единственной возрастной группой, способной представить непосредственные воспоминания о войне и о своем детстве в период глобальной катастрофы. Между тем, сегодня шире представлены их воспоминания о детстве (в основном устные), зафиксированные в преклонном возрасте. Более дефицитными являются синхронные письменные свидетельства о войне, оставленные детьми «по горячим следам» недавно пережитого лихолетья.

К корпусу таких источников детских воспоминаний относятся сочинения краснодарских школьников, написанные в феврале 1945 г. на тему: «Мои переживания во время оккупации». В архивохранилищах отложилось более сотни сочинений преимущественно учащихся 7-8-х классов. Несмотря на уникальность этих документов, они практически не введены в научный оборот. Как правило, отдельные цитаты из опубликованных сочинений, воспринимаемых в качестве «прозрачных» источников, изредка приводятся историками в качестве эмоциональных свидетельств (о военном прошлом, но не о детстве) для иллюстрации авторских концепций. При этом специфика детских нарративов совершенно не принимается во внимание: данные документы рассматриваются в общем ряду свидетельств очевидцев оккупации безотносительно их возрастных и гендерных различий.  
Временная дистанция между описываемым периодом оккупации Краснодара (август 1942 – февраль 1943) и моментом написания сочинений составляет 2 – 2,5 года. Соответственно, школьники не фиксировали события в режиме реального времени, подобно дневниковым записям, а вспоминали о них. Поскольку воспоминания о прошлом всегда связаны с настоящим, в которое погружен нарратор, я исхожу из посылки, что недавнее оккупационное прошлое продолжало остро проявляться на уровне чувств и самосознания «детей войны», но не как историческая реальность, а как продукт интерпретаций, наделяющих это прошлое смыслами настоящего.

Цель доклада – на основе источников воспоминаний о детстве реконструировать и интерпретировать представления и эмоциональные переживания детей, связанные с их экстремальным опытом проживания на оккупированной территории, а также дискурсивные практики репрезентации этого опыта в детских нарративах.

Для этого предстоит разработать следующие аспекты исследования:

• на основе интенсивного текстологического анализа нарративов и теории автобиографической памяти выявить и изучить источники, типы и механизмы трансформации воспоминаний о военном детстве, степень операционализации в детских воспоминаниях ключевых понятий («память», «память очевидца», хронотоп «мест памяти» и др.);  
• исходя из анализа индивидуальных и коллективных представлений школьников о войне и мире, о себе и своей группе, о «своих» и «чужих» интерпретировать способы конструирования детьми «своего мира» и осмысления ими военной действительности, индивидуальной и коллективной идентичности;
• осмыслить и описать эмоциональные реакции и «модели переживания» детей во время оккупации, особенности эмоционального кодирования ими своих воспоминаний, выстраивания «эмоционального режима» военного времени и его восприятия в детском «эмоциональном сообществе»;
• установить степень отражения в текстах сочинений категорий официального политического дискурса и социального дискурса об эмоциях, выявить гендерные особенности репрезентации субъективного опыта;
• наряду с определением базовых паттернов репрезентации детства в воспоминаниях («счастливое советское детство, нарушенное войной», «военное детство как «прерванный ад», «непроработанная травма» и др.), выделить уникальность и вариативность нарративов школьников.

Таким образом, в результате интенсивного исследования школьных сочинений появится возможность осмыслить в новом ракурсе уникальный опыт повседневной жизни «детей войны», их представления, чувства и переживания в период оккупации, а также способы вписывания своего детства в историю «своего» времени.

Ромашова М.В. (Пермь, ПГУ). «Что такое хорошо и что такое плохо?»: от истории советской анимации к истории детства советской эпохи.

В докладе будут рассмотрены источниковедческие, историко-культурные, визуально-антропологические и социологические аспекты изучения мультипликационных фильмов. В центре внимания находится не столько история анимации, сколько изучение детской проблематики через призму мультипликационного кино. Прежде всего речь пойдет о том, как мультипликация, развиваясь в составе советской «индустрии» детства, закрепилась в системе воспитания и обучения ребенка и стала неотъемлемой частью детской повседневности. Анализ жанров, сюжетов и героев мультипликационных фильмов позволит обратиться к исследованию нормативных представлений о детях, детстве, родителях, закладывавшихся в них, а также к анализу политических, социокультурных, гендерных, возрастных установок и их репрезентации в мультипликационном кино. Особое внимание будет уделено анализу детской зрительской аудитории и специфике просмотра мультфильмов в советские годы. Особый интерес также представляет определение статуса мультипликационных фильмов в детоцентричной культуре советского периода. Мультипликация не подвергалась особому контролю, как это было, например, с кинопроизводством. Это способствовало творческому «побегу» многих актеров, композиторов, сценаристов, художников в отечественную мультипликацию.

Zelensky, Elizabeth (Georgetown University). Long Ago in Pavlovsk Park. Scouting and the Preservation of Russian Cultural Identity Among the Children of the Diaspora: 1920-1991.

I shall discuss the Organization of Young Russian Scouts(Organizatsyiia rossiskikh iunykh razvedchikov) as both a structural element for the preservation of Russian language and culture provided by adult scout leaders and parents for Russian children living outside Russia after 1920 and as the site of an imaginary space in which a new Russian identity-“Russia in exile”- was constructed by the children themselves. Studying the Russian diaspora through the lens of scouting can help clarify the semiotic function of the notion of “childhood” in the process of cultural formation in general, and ethnic or national identity specifically. Secondly, since scouting as originally conceived by Robert Baden-Powell had clear precedents in the Western Romanticist cult of the child, by concentrating on the Russian version of this cultural topos I hope to shed some new light on a perennial problem in Russian cultural studies-that of the role of Westernization in modern Russian self-identification. Paradoxically, scouting, this originally Western-based institution became the means through which a self- consciously non-Western, if not anti-Western identity was perpetuated for several generations of Russian-speaking children. They became the living embodiments of the sense of difference –the “here” “there” opposition- which Catriona Kelly posits as a basic element of the Russian world view . (Kelly, Children’s World, 598).

 An institutional framework and a basic common denominator for the practice of Russian scouting is provided by the Charter/Ustav of the organization and the scout manual Russkii Razvedchik, published by the founder of the movement Oleg Ivanovich Pantukhoff in 1915. This assures a basis of comparison for examining the actual experience of concrete children in Yugoslavia, Germany and the United States both as the screen upon which the hopes and anxieties of the adults in their lives were projected, and as the active participants in the creation of a new identity, one which helped them cope with their status as immigrants and refugees.

My access to the correspondence, diaries and other heretofore unpublished materials of the founder of Russian scouting, Oleg Ivanovich Pantukhoff (Zacharin Archive), the Vestnik rukoviditelia and interviews with present and former scouts has given me some insights into the way the theory of scouting and its practice changed under the experience of exile for its founder O.I.Pantukhoff , for other adult scoutmasters and for the children themselves. I believe it is in placing exile at the center of my study that I cover ground heretofore unexamined in such studies of Russian scouting as Iu. V. Kudriashov’s Rossiskoe skautskoe dvizhenie (Arkhangelsk,2005).

Градскова Юлия (Содерторнский университет, Швеция). Советский детский сад - между идеологией и повседневностью (1970-1980).

Выступление посвящено анализу изменяющихся представлений о потребностях ребенка, хорошем родительстве, преимуществах и недостатках государственных учреждений дошкольного образования в период позднего социализма. Исследование является частью коллективного проекта по семейным политикам в Восточной Европе и России второй половины 20 века (Sodertorn University, www.sh.se/familyeast). Выступление основано на анализе архивных документов (отчетов о министерских проверках, письмах граждан по поводу учреждений дошкольного воспитания, письмах и жалобах сотрудников детских садов) и публикаций журнала «Дошкольное воспитание» в 1970-1980-е годы. Основным теоретическим подходом к рассмотрению меняющихся представлений о потребностях ребенка является теория управляемости (governmentality) развитая в работах М.Фуко. Исследование подтвердило целый ряд совпадений советского взгляда на ребенка в исследуемый период времени и европейских (на примере Швеции) теорий детского обучения и воспитания в детском саду. В то же время, исследование выявило, что в процессе повседневной реализации в условиях детского сада, идеология советского детства претерпевала значительные изменения, а повседневные практики воспитания во многом определялись географическим местоположением и установками персонала.

Krebs, Uwe (Эрланген-Нюрберг). Correcting Aries and de Mause with anthropological data. On cultural history and natural history of childhood.

The contribution has three parts. At first epistemological and methodological question are addressed to the subject ‘childhood’. Secondly the contents of the main findings of Aries (“L’enfant et la vie familiale sous l’ ancien regime”; 1960) at the one hand and de Mause (“The History of Childhood”, 1974) on the other hand are questioned with respect to their breadth of validity for the subject ‘childhood’. Thirdly anthropological data, derived from biological anthropology and ethnology, were taken in order to correct partly the picture of the history of childhood as was drawn by de Meuse and by Aries.

There is no doubt that childhood is object of pedagogics and there is also no doubt that pedagogics had been derived from the different humanities like philosophy, theology and history. This may promote that the focus of research interests circles around those different and important aspects of childhood, which the humanities can offer and it tends to neglect the aspects of childhood as could be derived from natural sciences like peadiatry, biological anthropology or by social sciences like developmental psychology and ethnology.

The research on childhood should have to correspond with the subject, because the subject ‘childhood’ shows in reality, in the given child, the still not fully understood integration of different developing processes in physiological and mental dimensions, in learned and genetically fixed manners and in its combinations. The grave error which nowadays can happen to an approach based only on the humanities, is to ignore the meanwhile collected data of other disciplines involved in childhood and their explanatory value, even for the typical topics of the humanities in childhood.

While the historian Aries in his original French title exactly determined what his book deals with- the child and the life in 16th to 18th century in France – already the title of the translation into English lost the precision and restriction of Aries (Centuries of Childhood. A social History of Family Life) and suggested a general validity for some centuries. The German title of the translation even excelled the English one: ‘History of Childhood’ (Geschichte der Kindheit) because of suggesting a general validity, not only for some centuries and not only for France. .
De Mаuse unfortunately already in the original English version postulated to show the ‘History of Childhood’, while he in fact edited 10 contributions on childhood, which cover the time from the early middle ages to the 19.th century. Nine of them deal with Europe, one with North America. The German title is not a translation but an association: ‘do you hear the weeping children’. (Hört ihr die Kinder weinen).

As a matter of fact the history of human childhood started with the children of the first human populations, some millions of years ago in Africa. And as a matter of fact too, we have little data about it. Some data from biological anthropology and from ethnology are given and allow to get a more general view on childhood in order to overcome an bias formed by an Eurocentric view and an approach only with the humanities.

Бутовская М.А. (Москва) Сравнительный анализ поведения детей и подростков хадза (Северная Танзания): в традиционных коллективах охотников-собирателей и в мультикультурной школьной среде.

Одним их важнейших факторов трансформации социальных отношений в сообществах охотников-собирателей являются контакты с соседними этносами, практикующими другой, более продвинутый экономический уклад жизни. Мы полагаем, что существенную роль в этом процессе может играть общение детей охотников-собирателей с детьми других этносов в условиях школ-интернатов. Цель нашего проекта показать отличия в поведении детей хадза (северная Танзания) из среды бродячих охотников-собирателей, обучающихся в школе, и проживающих в буше с родителями. Наши исследования проводились среди восточных хадза в течение нескольких полевых сезонов 2005 – 2008 гг. Наряду с работой в буше, среди хадза, продолжающих вести традиционный образ жизни, мы также собирали материалы в школе-интернате пос.Эндомага и школе пос. Горофани. Всего собраны данные по 189 хадза, из которых 145 человек – школьники, а 44 – дети из буша (никогда не ходили в школу). Средний возраст школьников составил 12.6 ± 3.2 г., а средний возраст детей из буша 10.1 ± 2.5 г. Школьники по возрасту были несколько старше детей из буша (t = 4.75, df =187, p < 0.001). Среднее число братьев и сестер у детей, посещающих школу и живущих в буше с родителями были одинаковым: 4.3 ± 2.2 и 4.4 ± 2.4 соответственно (t = - 0.04, df = 187, p = 0.970). Исследования проводили с использованием анкет (демографические данные и комплекс агрессивно-примирительных действий), антропометрические измерений. Исследования показали, что пальцевый индекс детей из буша и школьников не различаются, это позволяет предположить, что по крайней мере, с точки зрения этого врожденного показателя, данные выборки ничем друг от друга не отличаются. Установлено, что пребывание в школе оказывает существенное влияние на индекс массы тела и поведенческие характеристики индивида. Условия жизни в школе приучают ребенка к большей личной аккуратности и современным правилам гигиены. Дети осваивают здесь комплекс совершенно чуждых для их культуры навыков бытового и повседневного поведения: привыкают находиться в закрытых помещениях, спать на кровати, использовать туалеты и душевые. В их рационе преобладает угали (заваренная маисовая мука) с различными подливами из бобов, шпината и мяса. Находясь в окружении детей других этнических групп (датога, ираку, ирамба, иссанзу, сукума, паре и др.), хадза усваивают также навыки социального поведения, характерные для культур, формирующих не текучие, а постоянные коллективы (Бутовская, Мабула, 2007). В этих условиях, меняется сам профиль агрессивного и пост-конфликтного поведения: дети хадза становятся не только более агрессивными, но и научаются лучше владеть азами примирения, активнее вмешиваются в конфликты других и научаются защищать слабых. Меньшая представленность примирительных пост-конфликтных паттернов в традиционном обществе хадза, связанная с потенциальной возможностью покинуть группу и дистанцироваться от обидчика, в условиях тесных школьных коллективов заменяется на другую поведенческую модель, типичную при общении в пределах постоянного коллектива. В школе существенно усиливается гендерная дифференциация социального поведения, практически нивелированная у традиционных хадза. 

Forster, Johanna (Эрланген-Нюрнберг). A Human Ethological and Evolutionary Education Science Perspective of Childhood

Childhood is simultaneously an anthropological constant and a cultural phenomenon. As a developmental and educational phase, childhood occurs in all societies and throughout human history. Nonetheless, how childhood is approached, both in terms of form and content, method and expectation is closely linked to the unique socio-cultural environment that a child grows up in. Educational science typically analyses cultural-influences, and by doing so gives rise to a broad spectrum of adaptive differentiation and specialisation.

At the same time, it is widely recognised that human childhood is composed of certain basic patterns, which in turn are dictated by a child‘s basic biological needs, for example, the need for prosocial bonding. Recognition of a childhood’s basic patterns and the corresponding needs that a child has of its environment also provides a framework within which fundamental standards for childhood can be set.

When investigating culture-specific variations of childhood, and by extension, education, this framework provides a basis for comparative analysis. Furthermore, in any such investigation it is essential to take a step back and analyse the concept of childhood within the context of early human history. Did ‚childhood‘ exist at the beginning of human history? Did a form of ‚education‘ exist, and if yes, what context did they operate in? Have formal and/or informal educational settings always existed? This specific approach and methodology incorporates paleo-anthropology, archaeology and human ethology.

After assessment of these anthropological constants, layers of cultural diversification in childhood and education will be covered. In which areas can marked variations and constants be identified? The answer to this question is found in comparative ethnological data. 
By using both empirical ethological and ethnological data, this treatise is an example of the approach adopted in evolutionary education science. To give focus to the questions asked, one major aspect of childhood will be analysed, namely educational settings.

Filiod, Jean Paul (Лион). L’enfance et les enfants: des ethnologues, des sociologues et des anthropologues en France (Childhood and Children. Ethnologists, sociologists and anthropologists in France).

Centrée sur l’exemple français, cette communication tentera de démontrer la fécondité des approches ethnologique et sociologique pour l’étude et la compréhension de l’enfance et des enfants. Nous défendrons l’idée qu’une démarche socio-anthropologique engage le chercheur dans la prise en compte de ces deux termes.

L’enfance apparaît, dans les travaux fondateurs d’A. van Gennep (1909 ; 1943), comme une étape de vie particulière. “Première enfance”, “société enfantine”, “vie scolaire et première communion”, “premières occupations et apprentissage”, les termes annoncent à la fois des périodes successives et des phénomènes collectifs. Ancrée au début du XXe siècle, cette manière de voir l’enfance n’a pas perdu de sa pertinence si l’on pense à l’intensité des jeux, des rituels, à la fois transportés par une histoire et renouvelés par l’imagination des sujets.

Une analyse de l’enfance vue comme étape d’un parcours de vie linéaire ne suffit cependant pas, dès lors que la société où elle prend place met au centre de ses valeurs l’Individu, son développe-ment, son épanouissement. L’impulsion donnée par la “pédagogie nouvelle” dans les années 1960-70 et les recherches en “psychologie de l’enfant”, a conduit les chercheurs à penser la socialisation non plus dans une verticalité : des adultes vers les enfants, mais dans une horizontalité : les enfants entre eux, alors reconnus dans leur capacité à parler, imaginer, penser, sentir, créer, vivre ensemble, échanger. De quoi rendre caduque l’origine latine du mot enfant (infans : “qui ne parle pas”).

Ainsi, à côté de l’enfance comme âge de la vie, le terme d’enfants accorde une reconnaissance à des acteurs. Objet de recherche traditionnellement identifié à la psychologie, l’enfant le devient chez les sociologues à partir de la fin des années 1990 (Montandon, Osieck, 1997 ; Sirota, 1998-99), à la faveur du tournant compréhensif des années 1980, centré sur les acteurs sociaux et leurs logiques de socialisation. Rapporté aux enfants, cela signifie qu’on admet que leur expérience se construit dans une pluralité d’espaces sociaux et culturels.
Parler d’enfants a l’avantage de contourner l’écueil de la naturalisation que peuvent recouvrir les termes enfance ou enfant (ou l’expression culture enfantine, Delalande, 2006). En étudiant les pratiques ludiques, la socialisation par l’école, la famille, la télévision,… la sociologie va chercher du pluriel, du varié, du divers, là où d’autres cherchent l’invariant, la nature, la structure, l’essence. Une telle sociologie s’accommode volontiers de l’anthropologie, qui est bien, dans l’état du monde contemporain, une discipline du pluriel et du divers (Filiod, 2007). D’où la proposition d’une socio-anthropologie, qui s’appuie aussi sur l’importance accordée à la démarche ethnographique.

Nous finirons sur cette discussion méthodologique. Dans ces circonstances, comment pratiquer l’ethnographie ? Quelles voies possibles pour la recherche sur l’enfance d’aujourd’hui, les enfants d’aujourd’hui ? Cette discussion s’appuiera notamment sur une recherche portant sur des écoles maternelles (ville de Lyon) où travaillent des artistes.
* * *

Centred on the French example, this communication will try to demonstrate the fertility of the ethnological and sociological approaches for the study and the understanding of childhood and children. We will forbid the idea that a socio-anthropological approach engages the researcher in the consideration of these two terms.

Childhood appears, in the works founders of A. van Gennep (1909 ; 1943) as a particular stage of life. "First childhood", "childish society", "school life and first communion", "first activities and learning", the terms announce at once successive periods and collective phenomena. Anchored at the beginning of the XXth century, this way of seeing childhood did not lose its relevance if we think of the intensity of the games, of rites, transported by history as well as renewed by the imagination of the actors.

Childhood identified as the stage of a course of linear life is not enough however, since the society where it takes place puts in the center of its values the Individual, its development, its blooming. The impulse given by the "new pedagogy" in the years 1960-70 and the researches in "psychology of the child", led the researchers to think of the socialization, either in a verticality: adults towards the children, but in a horizontality: the children between them, recognized then in their capacity to speak, to imagine, to think, to smell, to create, to live together, to exchange. Of what make void the Latin origin of the word child (infans: " who does not speak").

So, next to the childhood as the age of the life, the word children grants a recognition to some actors. The child as a research object was traditionally identified with the psychology ; it becomes at the sociologist's from the end of 1990s (Montandon and Osieck, 1997 ; Sirota, 1998-99), thanks to the comprehensive bend of the 1980s, centred on the social actors and their logics of socialization. Reported to the children, it means that we admit that their experience builds itself in a plurality of social and cultural spaces.
  Using the word children presents the advantage to by-pass the stumbling block of the naturalization that the terms childhood or child (even the expression childish culture, cf. Delalande, 2006) can cover. By studying the playful practices, the socialization by the school, the family, the television, etc., sociology fetches some plural, the varied, the miscellaneous, there where the others look for the invariant, for the nature, for the structure, for the essence. Such a sociology adapts gladly of the anthropology, which is indeed, in the state of the contemporary world, a discipline of the plural and the miscellaneous (Filiod, on 2007). Where from the proposition of a socio-anthropology, which also leans on the importance granted to ethnographical approach.

We shall finish on this methodological discussion. In these circumstances, how to practise the ethnography? What possible ways for the research on the current childhood, the current children? This discussion will lean in particular on a research concerning nursery schools (city of Lyon) where artists are working.

Références bibliographiques / References
Delalande Julie, 2006, « Le concept heuristique de culture enfantine », in R. Sirota (dir.), Éléments pour une sociologie de l’enfance, Rennes, PUR : 267-274.
Filiod Jean Paul (2007), « Anthropologie de l’école : perspectives », Ethnologie française, tome XXXVII, n° 2007/4 : Anthropologie de l’école, Paris, PUF, 581-595.
Gennep Arnold van, 1909, Les rites de passage, Paris, Émile Noury — 1943, Manuel de folklore français contemporain : Du berceau à la tombe (tomes 1 et 2), Paris, Picard et Cie.
Montandon Cléopâtre, Osieck Françoise, 1997, L’éducation du point de vue des enfants, Paris, L’Harmattan.
Sirota Régine (éd.), 1998-1999, Revue Éducation et sociétés, n° 2 et 3 : Sociologie de l’enfance.

Обухов А.С. (Москва, МПГУ). Образ «своего» и «чужого» мира у детей современных традиционных культур России.

Обсуждаются своеобразие образных представлений о «своем» и «чужом» мире у детей по материалам экспедиционных исследования в отдаленных селениях Русского Севера, Алтая (старообрядцы, алтайцы и казахи), Бурятии (буряты и эвенки), Балкарии, Башкирии, Северной Осетии и других регионов в сравнении друг другом, этнокультурными и региональными условиями проживания, а также в сравнении с городскими детьми. 
Основным материалом для анализа выступают парные рисунки, собранные у детей на темы «мой мир» и «чужой мир», дополненные рисунками на темы «мое будущее» и «будущее моего селения», а также рядом других тем. Дополнительно собирался материал по особенностям социальной и индивидуальной идентичности («кто я?», «кто мы?», «кто они?»).

Проводится анализ по ряду взаимосвязанных параметров: типы противопоставления «своего» и «чужого»; особенности содержательной взаимосвязи наполнения образа мира с реалиями бытия и социальной общностью; своеобразие образа мира в зависимости от пола и возраста; вариативность презентации образа мира в одном селении; и др.
Показана высокая степень взаимосвязи своеобразия образных презентаций картины мира детей с социальными особенностями селений и географическим контекстом проживания (в большей степени, чем с этническими особенностями). Чем селения более социально обособленно, тем меньше разнообразие типом противопоставления «своего» и «чужого» мира, а набор образов в рисунках завязан на конкретику реалий бытия. При этом природные реалии выступают определяющими в наборе рисуночных образов.
Социальные типы идентичности (в том числе в индивидуальном аспекте) выражено превалируют во всех традиционных культурах, при этом этническая составляющая в идентичности выражено представлена только в тех регионах, где существуют традиционно биэтнические или полиэтнические социальные контексты жизни. Своеобразие образа себя в мире у детей и подростков во многом зависит от конкретики социальных условий проживания в социально-этническом аспекте. Самопрезентациия себя в мире в большей степени идет через аспекты родовых отношений, а также социально-ролевых позиций. В биэтнических условиях проживания четко выражены такие типы социальной идентичности как этничность, религиозность, региональность. Противопоставление «мы» и «они» выражены редко, чаще всего имеют характер конкретизации какой-то одной социальной общности.


Ожиганова А.А. (Москва, ИЭА). Формирование тела младенца в современных медицинских и альтернативных оздоровительных практиках.

Этнография детства всегда уделяла большое внимание практикам ухода за младенцами в традиционных культурах. Именно благодаря этим данным ученые могут судить о существующих в данной культуре представлениях о здоровье, болезни, отношении к телу и.т.д.

В рамках возникшей в 60-е гг. XX в. медицинской антропологии исследователи обратились к анализу представлений и практик современной западной медицины, в том числе, педиатрии. Стало очевидным, что они отражают существующие в современной культуре представления о ребенке, как о существе, которому грозит опасность. Уже в утробе матери он должен находиться под постоянным медицинским наблюдением. Поскольку ребенка представляют как объединение множества сложных функциональных систем, после рождения этот контроль продолжается со стороны разнообразных медицинских специалистов, которые призваны обеспечить максимальную защиту ребенка от негативных последствий тяжелых родов, генетической предрасположенности и неблагоприятной окружающей среды. Одной из важнейших практик является формирование иммунитета посредством вакцинации от множества заболеваний, тяжелых и не очень.

Но в современных обществах существуют разнообразные субкультуры, многие из которых объединены единым альтернативным официальной медицине представлением о том, что такое здоровье и как следует его сохранять. В рамках этих субкультур разработаны разнообразные методы рождения и воспитания детей, среди них: водные роды, обучение младенцев плаванию и нырянию, закаливание и моржевание, бейби-йога и многое другое. Для этих движений характерно возникновение утопических проектов биологической эволюции человека благодаря воздействию на младенцев, формирование сверхчеловека. Представитель новой расы представляется в идеале как абсолютно естественный человек, находящийся в гармонии с природой и способствующий, таким образом, преодолению экологического кризиса, войн, болезней, агрессии и других проявлений зла. Представляет интерес тот факт, что развитие интеллектуальных, сенсорных и духовных способностей предполагается путем формирования исключительно развитого физического тела.

Черная Анна Викторовна (Ростов/Дон, ЮФУ) Предметный мир игровой культуры: исторический контекст отношений взрослого и детского миров 

Игрушка – подлинный артефакт игровой культуры, произведенный человечеством исключительно в игровых (не утилитарных) целях. Игрушка исторически включена в контекст отношений между миром взрослых и миром детства. В родовых культурах архаические игрушки – волчки, погремушки, куклы, мячи одновременно использовались человеком и как детские игрушки, адресованные детям в совокупности забавляющих, релаксирующих, тренинговых и адаптационных функций и как предметы сакральной практики взрослых, атрибуты гомеопатической магии, обрядов, ритуалов. 
Эпоха Средневековья, связанная с осознанием детства как особого возраста жизни, открыла новые отношения взрослых к миру детских игрушек. Дневниковые, литературные и иконографические материалы Средневековья содержат свидетельства о доминирующей роли игрушек в жизни детей. Знаменитый список игр и игрушек юного Гаргантюа в описании Франсуа Рабле (1535); дневники доктора Эроара об играх игрушках дофина Франции, будущего короля Людовика XIII (начало XVII века); энциклопедические материалы Э. Виолле-ле-Дюка об играх детей французской знати; иконографические сюжеты П. Брейгеля «Детские Игры» (1559); Якоба Хейдена «Детская игра или зеркало нашего времени» (1632) позволяют составить представление об игрушечном ассортименте того времени. Одно из главных достижений эпохи Средневековья – его вклад в промышленное производство игрушек. Ремесленные, кустарные, самодельные игрушки вытеснили «промышленные» игрушки, раздвинув границы доступности стандартного набора. Вследствие этого расширились возможности использования игрушки как средства образования и развития ребенка. Средние века внесли свой вклад в обогащение развивающих функций игрушек, которые в условиях семейного и общественного образования используются взрослыми в комплексе развивающих, рекреационных, тренинговых, дидактических функций. В эпоху Средневековья детские игрушки впервые становятся зеркалом социально ценностного отношения. У детей простого народа немногочисленный «игрушечный аппарат». У детей аристократической элиты, предъявлявшей высокие требования к детской игрушке, – роскошные фамильные игровые раритеты. Игрушка, простая детская забава приобретает статус предмета удовлетворения имперских амбиций.

Современный этап, этап «третьей волны», характеризуется позитивными тенденциями расширения ассортимента детских игрушек, обогащения их развивающих функций. Взрослые, создавая игрушечный мир для детей, количественно, содержательно, функционально и идейно расширяют и педагогизируют игрушечный ассортимент. Вместе с тем, имеют место негативные тенденции «захвата» взрослыми мира игры и игрушки, комодификации игры и игрушки: игрушка превращается в товар, формирующий ребенка как послушного потребителя.

Бум игрушечной индустрии, связанный с расцветом промышленного производства игрушек, порождает игрушечные брэнды. В 1930-е годы это конструкторы Lego, в 1950-е кукла Барби, в 1970-е кубик Рубика, в 1990-е Покемоны и герои звездных войн. Игрушечные брэнды, ориентированные на детей как потребителей товара таят опасность «заражения» неофилией. Дети, зараженные неофилией, безудержно хотят владеть все новыми и новыми игрушками. Для ребенка и подростка игрушка приобретает статус вещи, регулирующей отношения в группе сверстников. Обладание определенным набором игрушек становится значимым и для поддержания чувства самодостаточности. Такая ситуация представляет реальную угрозу закабаления магией предметного мира игрушек.

Анализ истории освоения предметного мира игровой культуры позволяет выделить исторический контекст отношений между взрослым и детским миром. В родовых культурах архаического типа игрушка включена в сакральную практику, параллельно с этим адресована детям в совокупности забавляющих и адаптационных функций. Средние века вносят свой вклад в новое качество отношений взрослого и детского мира. Промышленное производство игрушек расширяет возможности использования игрушки как средства образования и развития и в то же время делает игрушку прибыльным товаром. Современный этап характеризуется увеличивающимся влиянием взрослых в сфере игрушечной индустрии.

Костюхина Марина Сергеевна (Санкт-Петербург, РГПУ). Дом Державина и русский детский текст XIX века.

1. Текст русской детской книги 18-начала 19 века - не только факт литературы и педагогики, но и факт жизни русского семейного дома. В домашнем кругу образованного сословия создавались детские художественные тексты как для чтения среди «своих», так и для «общественной пользы». Семантика и прагматика этих текстов во многом определялась идеологией семьи и обстановкой дома, в рамках которого они создавались.
2. Семейный дом Г.Р.Державина спровоцировал создание нескольких известных произведений русской детской литературы первой трети 19 века. Их авторы (писательницы Л.Ярцова, М.Ростовская) воспитывались в семье Державина и хорошо знали обстановку его петербургского и деревенского дома. Державинский дом представлял собой традиционную дворянскую семью 18 века, с характерными для него моделями воспитания, детским бытом и книжной средой. В то же время дом Державина был тем «литературным» домом, который сам порождал художественные тексты (в том числе, и детские) с типичной для культуры 18 века одической поэтикой и державной тематикой. Под влиянием уклада державинского дома и литературной среды, в нем существовавшей, сложилась оригинальная концепция русской детской книги.
3. Эта концепция подробно отражена в повести Л.Ярцовой «Полезное чтение для детей» (книге была присуждена официальная Демидовская премия). Факты из реального детского быта получили в ней высокий статус долженствования, а интернациональные топосы детской литературы приобрели национальный и фамильный формат. Например, один из таких топосов – «благотворительный детский праздник». Сценарий такого праздника, подробно описанный в книге, разыгрывался на театральных подмостках державинского дома.
4. Уклад державинского дома послужил образцом для подражания и в других книгах для детского чтения. Потеряв со временем конкретную «прописку», державинский дом стал универсальным топосом «русского семейного дома» в детской назидательной литературе 19 века.

Мяэотс Ольга Николаевна (Москва, РГБИЛ). Современные детские книги о советском прошлом.

Конец ХХ века был ознаменован крахом коммунистической системы. Во многих странах родители задаются одним и тем же вопросом: как объяснить детям то, что с нами было, если взрослым самим еще трудно это оценить?

В последние годы появилось не мало книг, авторы которых пытаются рассказать о том, что сами пережили в детстве. Часто, это просто мемуары, не рассчитанные специально на детскую аудиторию. Но есть и книги, обращенные именно к детям. Так, книга Питера Сиса – художника, выросшего в Праге и живущего ныне в Нью-Йорке – «Стена» (“The Wall”, 2007) была с интересом и одобрением встречена публикой и критикой. Автор предпринял попытку рассказать о своем детстве и юности, которые прошли за «железным занавесом» в просоветской Чехословакии. Импульсом к созданию этой книги стало желание объяснить собственным детям-подросткам, как и чем жили в то время их сверстники, в том числе их отец.

В России также появился ряд книг, авторы которых пытаются представить свое видение советского детства в «стране победившего социализма». Для данного анализа были выбраны «Детство Левы» Бориса Минаева (2001) и «Приключения Джерика» Натальи Нусиновой (2006).

Хотя авторы и стремятся представить целостную картину ушедшей эпохи, каждая книга отражает лишь один сегмент общей картины. В позициях авторов есть много схожего, но есть и различия. Если книга Питера Сиса – в первую очередь обличение коммунизма, как политической системы, то Наталья Нусинова и Борис Минаев – отказываются от огульного очернения и пытаются показать, как и в условиях тоталитаризма сохранялись нормальные человеческие отношения, как любовь и понимание, царившие в семье, служили оберегом от идеологического растления.

Анализ выбранных произведений показывает, что это лишь первые попытки понять прошлое. «Советское детство» - сложное противоречивое явление, поэтому и противоречивость суждений о нем – факт, скорее, положительный. Создание цельной и правдивой картины ушедшей эпохи – задача будущего. Однако это будет не полотно одного автора, а мозаика, созданная усилиями многочисленных свидетелей.

Сальникова А.А. (Казань, КГУ). О детском «прочтении» советской елочной игрушки как визуального текста

Одной из актуальных для современных «детских» исследований проблем является рассмотрение ребенка как «продукта» визуального конструирования и как субъекта визуальной культуры. В силу специфических психофизиологических особенностей именно визуальное на протяжении достаточно долгого времени является основным способом познания и приобщения ребенка к окружающему миру. Позднее, постепенно вытесняясь и замещаясь вербальным, визуальное сохраняется и успешно сосуществует с последним., а в отдельных случаях вновь выходит на первый план. Ребенок – «зритель», с одной стороны, является объектом приложения властной («взрослой») политики репрезентации и интерпретации визуального, а, с другой стороны, наделяет его своими не всегда легко прочитываемыми смыслами и значениями.

В своих воспитательных стратегиях и практиках советская власть не раз обращалась к услугам визуального, как одному из самых доступных и массовых, согласно ее представлениям, способов обретения советскости и для взрослой, и для детской аудитории. Безусловно, при обращении к каждой из них существовала своя специфика, но некоторые подходы успешно срабатывали в обоих случаях. Таковыми оказались, например, «новые» советские революционные празднества 1920-х гг. Их достаточно синкретичная, синтетичная, зачастую уходящая корнями в прошлое, но заговорившая новым языком визуальная символика оказалась хорошо понятной и успешно воспринимаемой как детьми, так и взрослыми. Этот опыт был востребован и удачно применен в случае с возвращением в середине 1930-х гг. рождественской/новогодней елки (и ее атрибутов, в том числе и елочной игрушки) в качестве нового советского праздника.

Первоначально (в соответствии с установкой, данной в небезызвестной статье П.П.Постышева) елка рассматривалась исключительно как детский праздник. Поэтому «новые» елочные игрушки были ориентированы, в первую очередь, на детей, хотя реально елка находилась в ситуации «детско-взрослого» культурного пограничья. Советская елочная игрушка была многофункциональна по своему назначению и сложна по своему содержанию, неся в себе явное или скрытое познавательно - образовательное, художественно-эстетическое, семантико-семиотическое и оценочно-идеологическое начало. Выстраиваемый на елке предметно-образный ряд, состоящий во многом из достаточно традиционных, привычных предметов, должен был отныне заключать в себе новый символический смысл и новые символические функции, направленные и на отторжение былой религиозной традиции, и на воплощении советского имперского дискурса. Образуя изначально довольно случайный и даже противоречивый (в силу отсутствия необходимых - да и вообще всяких - игрушек и украшений и неразработанности соответствующих методик) «елочный» визуальный текст, этот ряд все более «застывал» и «кристаллизировался» (В.Паперный), чтобы обрести, наконец, статус визуального елочного канона.

Однако недостаточно было этот текст создать – его нужно было правильно прочесть. Учитывая особенности маленького «читателя», основными признаками советской елочной игрушки должна была стать ее простота, яркость, красочность, внешняя привлекательность, узнаваемость образов (обычно – путем типизации и генерализации). Часто для усиления узнаваемости при создании игрушек использовались образы самих детей. Подготовка к «правильному» восприятию осуществлялась и через елочный ритуал и подготовку к нему (изготовление детьми елочных игрушек-самоделок), и на уроках рисования, и через детскую литературу (стихи и рассказы о елочных игрушках, иллюстрации к ним) и пр.
Усилия власти оказались не напрасными, и вскоре елка засияла светом тех символических значений, которые приписывали ей советские воспитатели. Однако имеющиеся образцы «нарушения норматива» (Ю.М.Лотман), прослеживаемые в детских рисунках и вербальных текстах, свидетельствуют об убегании от канона и о наличии особого «детского видения» как одного из способов формирования советской идентичности.

Бухина, Ольга (New York, American Council of Learned Societies). Чего может добиться гадкий утенок: психологический портрет сироты в детской литературе.

Я предполагаю рассмотреть образы сирот в детской литературе, в первую очередь англоязычной. Американские, и в особенности английские, детские книги (как написанные для детей и юношества, так и со временем ставшие детским или подростковым чтением) изобилуют образами сирот – давняя литературная традиция, восходящая к сестрам Бронте и Диккенсу. Тема сиротства, меняясь в разные периоды истории, свидетельствует об отношении общества к слабому и зависимому и обеспечивает возможность изучения структуры семейных ценностей, характерных для соответствующей эпохи. 
  Образ сироты в детской книге является отражением одной из важных потребностей маленького читателя – потребности в защите и покровительстве. Именно благодаря знакомому каждому ребенку чувству беззащитности, читатель легко идентифицируется с маленьким героем-сиротой в литературном произведении. Иначе говоря, образ сироты в книге обращается непосредственно к «внутреннему ребенку», существующему, согласно Эрику Берну, в психической реальности и детей, и взрослых.

В сказке и мифе необычное, неблагополучное положение, в котором находится герой-сирота, обеспечивает ему содействие особого сказочного помощника – волшебника, феи, Бабы-Яги, серого волка. В более реалистической детской литературе девятнадцатого и двадцатого веков и в ставшей очень популярной в двадцатом веке авторской сказке сирота тоже находит помощников – встречает, наконец, истинных родителей или заручается поддержкой исполняющих их обязанности заместителей, например, богатого и бездетного дядюшки или доброй знатной дамы.

Какой ребенок в детстве не мечтает о других родителях, лучше, умнее, богаче, успешнее? Какой ребенок не представляет себя сиротой, случайно попавшим в чужую семью, ожидающим, пока его, в конце концов, найдут настоящие родители? Такое желание возникает даже у ребенка, живущего в полной и благополучной семье, трансформируясь во внутренней психологической реальности в фантазию о новых родителей, которые будут его на самом деле любить. Именно поэтому книги с главными героями-сиротами (такими, как Том Сойер, Анна Ширли, Мэри Леннокс, Гарри Поттер и многие-многие другие) столь популярны среди юных читателей.

Сирота (наш беззащитный ребенок) мечтает о магическом превращении из гадкого утенка в прекрасного лебедя, надеется встретиться с родителями-защитниками и занять подобающее ему место в мире. Сиротам-героям англоязычных (особенно, американских) детских книг это почти всегда удается. Активность жизненной позиции, сила духа, стойкость и другие необходимые моральные качества обеспечивают победу. Однако, шансы на успех существенно разнятся в литературе разных стран. В русской и польской литературе, например, героям приходится гораздо труднее. Наряду с социокультурными различиями, проявляющимися в произведениях, написанных в разных странах и в разные исторические периоды, интересно отметить гендерные различия, использование характерных для того или иного времени гендерных стереотипов.

Необходимо также отметить феномен «Золушек», то есть полусирот, чаще всего, детей, лишившихся матери. В этом варианте развития сюжета события происходят сходным образом – через страдание и борьбу к безусловной победе. Еще одно сходное литературное явление – временное сиротство, отъезд родителей, длительная болезнь матери или отца.

Психологические особенности литературных героев-сирот будут мною рассмотрены на примерах произведений англичан Джеймса Гринвуда, Клайва Стиплза Льюиса, Элизабет Гоудж, Дж. К. Роулинг, американцев Марка Твена, Элеонор Портер, Фрэнсис Бернетт, Джин Уэбстер, Хорейшо Алджера, Кэтрин Патерсон, Элизабет Джордж Спир, канадки Люси Мод Монтгомери. Для сравнения будут использованы образы сирот из произведений авторов, писавших на других языках (Януша Корчака, Лидии Чарской, Евгения Шварца и других). Еще одной точкой сравнения станут образы сирот в народных сказках.

Балина М. (Нормал, Иллинойс; Университет Везлиен). «Все флаги в гости будут к нам»: эволюция образа ребёнка-иностранца в советской детской литературе.

Моё сообщение посвящено теме иностранного гостя в советской детской литературе, теме, тесно связанной с такой идеологической функцией этой литературы как воспитание интернационализма. Образ иностранного гостя в детской литературе советского периода начал складываться довольно рано, причём преимущественно в поэзии. Первые опыты в разработке этой темы были посвящены описанию жизни детей за пределами советской страны и преобладающим нарративом был рассказ о тяжёлом детстве зарубежных сверстников советских детей. Так, в 1920-ом году Николай Тихонов публикует поэму «Сами» о судьбе маленького индийского мальчика, страдающего от жестокости своего хозяина. Сами мечтает попасть в страну великого «Ленни» (Ленина), где все равны и счастливы и где так хорошо живётся детям. Таким образом, Сами –это гипотетический гость советского детства, но это гость, уверенный в преимуществах жизни в советской стране ещё до момента её посещения. По такой же схеме строятся в двадцатые годы поэма Агнии Барто «Китайчонок Ван Ли», хотя этому герою удаётся добраться до страны «счастливого детства», стихотворение Всеволода Рождественского «Дети разных стран», стихотворный рассказ Михаила Светлова «Боб Фокланд». Будущий гость советской детворы заранее наделён положительным знанием о стране, которую он увидит, что полностью сводит на нет момент открытия нового и неизвестного, исключает любой возможный диалог между гостем и хозяином. За хозяином закрепляется единственная возможность гордиться своим настоящим, а за гостем –восхищение как воображаемой, так и увиденной реальностью. Идеологически заданная оппозиционная парадигма «счастливое советское детство» - «трудное капиталистическое детство» становится ведущей в детской литературе и распространяется не только на описание советской детской жизни в «своём» пространстве, но и формирует детский исторический дискурс. Так, описания дореволюционного детства также строятся по этой парадигме ( «Декабрята» Ал. Алтаева, 1926, «Берко- кантонист» С. Григорьева, 1927).
Если гость –ребёнок интуитивно понимает преимущества нового строя и, таким образом, не нуждается в перевоспитании, а тем более в наказании за неверие, то гость-взрослый должен быть сурово оштрафован за свои сомнения в правильности советского эгалитарного пути. Так мистер Твистер, из одноимённой поэмы Самуила Маршака (1933), должен полагаться на милость швейцара гостиницы в Ленинграде за свой первоначальный отказ жить рядом с «цветными» обитателями отеля. Дидактическая задача воспитания «новых ценностей» не ограничивается советским ребёнком, а в полной мере распространяется и на взрослый мир, в котором нет места инакости ни в мыслях, ни тем более в действиях. 
Такая модель в описании «гостеприимства по-советски» превалирует в советской детской литературе долгие годы и тем более значительным является серьёзное идеологическое отклонение от этой модели в последней повести Льва Кассиля «Будьте готовы, Ваше Высочество» (1964). При разборе этой повести в моём докладе я планирую обсудить такие важные модификации принятой модели как неприятие гостем- иностранцем модели «советского детства», критический элемент в описании жизни пионерского лагеря, мотив сиротства и обездоленности, параллельно включённый в рассказ о «счастливом» детском коллективе. Важным становится традиционный для советской модели дискурс «перековки» -перевоспитания принца Делихяра из Джунгахоры (и имя, и страна –из области фантазии автора), попавшего в новый мир советского детства: наряду с традиционным «перевоспитанием трудом» автор вводит мотив первой любви. Таким образом, в предлагаемый текст, с одной стороны, переносится «взрослая» модель гостеприимства с её довольно жёсткой советской дидактичностью, как например, наказанием за неверие. С другой стороны, повесть построена по всепрощающим законам нарратива детской литературы, в которой гостю-ребёнку заранее обеспечено советское гостеприимство как интуитивно воспринимающему «правоту системы». Так, апеллируя в лице иностранного гостя к мифу о честности и неподкупности ребёнка, автору самым неожиданным образом удаётся совместить в повести дидактические задачи советской идеологии, в том числе легитимацию 
государственной власти, с воспитанием общечеловеческих ценностей.

Леонтьева Светлана Геннадьевна (Санкт-Петербург, ЛГУ). Слухи и толки о «золотом веке пионерии»: пропаганда или фольклор?

В докладе будет рассмотрено содержание представления о «золотом веке пионерии», датируемом 1920-1940-ми годами. Это представление стало складываться с середины 1950-х годов и к концу 1980-х годов сложился корпус устойчивых визуальных, текстовых, музыкальных, ритуальных и иных сюжетов. Эти сюжеты служили обновлению и оживлению идеологического компонента пионерской организации, который в означенный период в значительной степени формализовался. Конструирование представления о золотом веке осуществлялось как со стороны руководящих пионерских работников, так и самими членами пионерской организации. Материалом для анализа механизмов создания «золотого века» и его содержательных особенностей станут как официальные документы (Книга почета пионерской организации, литература для пионеров, периодика), так и документы личной письменности (письма, дневники) 1950-1980-х годов.

Rudova, Larissa (Claremont, Pomona College). Новые литературные герои нового детства (по материалам детских детективов).

While the search for new heroes in Russian children’s literature continues, its first generation is already firmly established. Despite their origins in popular rather than serious literature, the new detektiv heroes have become models for teaching young readers basic norms of moral and social behavior in post-Soviet Russia. These heroes also play a pioneering role in promoting the values of the new Russian middle class: belief in education, kul’turnost, professional success, material prosperity, and respect for Russia’s rich historical and cultural traditions.

The detektiv had no serious rivals when it began to dominate the children’s literary market toward the end of the 1990s and became a phenomenal success. Young readers eagerly embraced the genre that in the absence of a stimulating school literature curriculum and serious books about post-Soviet Russia became the only one that commented on contemporary Russian culture in a language they could relate to. 
The detektiv tackled new middle-class values that, in a peculiar way, reconnected with values taught by Soviet literature: respect for adults and the state, good education, social awareness, and help for the needy.

This presentation analyzes the significance of detskii detektiv in children’s literature at the end of the 20th century and the beginning of the 21st century. More specifically, I will discuss the construction of new heroes and hierarchy of social values in the detektiv. I will compare Soviet and post-Soviet fiction and focus on such middle-class values as kul’turnost’, education, social consciousness, and consumerism. One special point in my discussion will be the representation of girl heroines and gender interaction.

My analysis is based on a wide range of detektivy published in such popular series as Chernyi kotenok (founded in 1996), Yunyi syshchik (founded in 1999), and Detskii detektiv (founded in 2000)--all by Eksmo-Press.

Типпнер, Аня (Зальцбургский университет). „Paradise lost, Paradise regained!“ – Concepts of child self-government in Korczak and Makarenko.

The term “Children’s Republic” is a central concept of reform pedagogics in the beginning of the 20th Century and we find examples for experiments in child self-government in England, the US, Germany, the USSR and Poland among other places. Debates about educational projects were a characteristic of the political culture of the 1920s and 1930s and quite a few were centered on the concept of children’s republics, depicting them not only as a means of reintegrating the many orphaned and homeless children of the Civil War into society but also as a new and radically different way of child raising. The concept covers a whole range of collective life practices for children (and adults) and techniques of self-government. Childhood as a transitory phase seems to be predestined to symbolize fundamental changes in societies. Furthermore childhood and the pedagogical approaches to children suggest themselves as a model for new approaches in shaping a new society. Childhood takes on the quality of a “post-religious” utopia.

The presentation will explore the differences in Anton Makarenko’s and Janusz Korczak’s implementation of this political concept in their every day work with orphans and street children in Poland and the Soviet Union. In juxtaposing the work of Korczak at the “Dom sierot” in Poland and of Makarenko in the “Gorky-Republic” in the 1920s the different techniques and forms of self-government by children and their ideological implications for the conceptualization of childhood become evident. Whereas the organizational structure of the Gorky-Republic still relies heavily on the input of the pedagogical staff Korczak favours a more child-centred approach. The presentation will focus on the documentary accounts given by Korczak and Makarenko of their work as well as the film of “Putevka v zhizn’, USSR 1931).

Мелентьева Юлия Петровна (Москва, Научный центр исследований истории книжной культуры при НПО «Издательство»Наука»). Изучение чтения детей в России в 20-е годы.

Двадцатые годы в России были временем, когда рушился старый и создавался новый миропорядок. Ему должен был соответствовать «новый человек», воспитать которого было проще всего из уже «имеющегося материала»-детей.

Существует значительный круг литературы, посвященной проблеме «формирования нового человека». В том числе и вопросам использования в этих целях книги, чтения, как инструментов влияния на личность. В докладе будет дан анализ проведенных в 20-е годы исследований (педагогического и психологического характера) чтения детей и тех выводов, которые были сделаны на этом материале.

Майорова-Щеглова Светлана Николаевна (Москва, РГГУ). Детство будущего: конструирование образа в произведениях современных писателей-фантастов

Литература, так же как и религия, наука, идеология, закон, может выступать движущей силой социального конструирования реальности. Авторы произведений, устремленных в будущее, оказывают своеобразное влияние на представления социума о возможных изменениях детства в ближайшей и отдаленной перспективе. Основные потребители научно-фантастических книг сегодня молодежь и сами дети, а, значит, велика вероятность того, что представленные в данных произведениях модели напрямую обращаются к их рефлексии, эмоциям, переживаниям, воздействуют на них и взрослых и таким образом конструируют социальную реальность в ее объективном и субъективном значении. 
На основе анализа 36 произведений социальной фантастики второй половины XX - начала XXI веков выявлены основные тенденции трансформации детства, отображаемые в литературных текстах. Для анализа отобранного материала применялся интерпретационный метод.

Конструируются пять основных сценариев развития детства: дети — надежда мира; угроза взрослому сообществу; посредники в общечеловеческих делах, контактах и конфликтах; символы негативного мироустройства, символы новых позитивных перемен. Детство в будущем не исчезнет как социально сконструированная реальность, хотя будет подвержено некоторым весьма существенным изменения. Детский период останется периодом получения образования, хотя его система и содержание могут существенно измениться, степень радикальности этих изменений варьируется у различных авторов.

Особую роль в социализации ребенка фантастика отводит технологическим новинкам, средствам массовой коммуникации, в целом оценивая это воздействие как негативное. Отношения между детьми и взрослыми как на микросоциальном, так и на макросоциальном уровне серьезно изменятся. Фантастика прогнозирует усиление межпоколенческих конфликтов, выдвигает идеи о возможности непосредственных силовых столкновений. Писатели предполагают, что государство и далее будет вмешиваться в семейную сферу, связанную с детьми, включая рождение, воспитание, образование детей, постепенно расширяя сегменты этого вмешательства до возможного огосударствления детей.
В произведениях социальных фантастов представлена проекция сегодняшней оценки молодого поколения, ощущается настоятельное требование переосмысления подходов к воспитанию, образованию детей, установления лояльных межпоколенческих отношений, активизации деятельности общества и государства в поддержку детей.